Когда пришли гости, мать рассказала историю с Женькой. Гостям, конечно, захотелось прослушать концертные номера в натуре. Поставили Д. на стул и попросили петь, Д. застеснялся – публика другая.
– Нет уж, давай, для Женьки – мог, а для нас – не хочешь? – сказали гости.
Надо бы заплакать, тогда б они отцепились, беда в том, что плакать он не любил. Пришлось петь снова «Над озером пляшут стрекозы», потом «Вот умру я, умру я». Так, как в сквере, не получалось. Там можно было плясать, махать руками. На стуле не покружишься. Еще там пелось весело, здесь почему-то веселья не получалось. Мороженое он не получил, денег матери тоже не кидали в шапку.
В те года музыканты и певцы ходили по дворам, играли на гитарах, флейтах, гармонях, реже с шарманкой. И конечно, пели. Не было микрофонов-усилителей, а слышимость почему-то была отличной. Питерские дворы имели такое свойство. Может, конечно, слух у населения не был подпорчен. Тоже вполне объяснимо, слух был на первобытном уровне. Например, Ленин с балкона дворца Кшесинской обращался к трудящимся с речью. Сегодня, даже ночью, когда трамваи не ходят, если стоять прямо под балконом, не много из его тезисов услышишь. Непонятно, как удавалось ораторам своим натуральным голосом на улицах и площадях собирать толпы.
Окна распахивались, жильцы ложились на подоконники, слушали. Вместо аплодисментов бросали музыкантам завернутые в газету медяки, гривенники. Если бросали щедро, концерт продолжался. Мать любила бродячих исполнителей, их дуэты, солистов, подпевала им.
Д. получил право пастись во дворе, мог вместе с малышами собирать летящую из окон мелочь, сверху кричали, заказывали «Мурку», «Цыпленка».
Двор соединял воедино огромную шестиэтажную домину с множеством парадных, черных подвалов, чердаков, дворников. Был старший дворник Мустафа и над ним управдом. Мустафа чтил отца Д. за его лесную жизнь и полезную профессию. Отец мог на глаз определить, сколько кубометров дров привезли на телеге, чего там навалено – липа, осина, вяз, ольха, рябина и всякой прочей породы. Супругу же Мустафа недолюбливал за несоответствие отцу.
Среди застиранных блузок, кацавеек, суконных юбок, серой невзрачности она выделялась своими сарафанами, голыми загорелыми плечами, платочками, из ситчика мастерила себе ежедневную праздничность. Не стесняясь, постукивала высокими каблучками, блестели шелковые чулочки, лакированная сумочка.
Часто во двор приходил старик-скрипач, девушка-подросток и с ними большая собака. Она смирно сидела у ног скрипача, сторожила скрипичный футляр, куда кидали деньги.
Матери нравился их репертуар: городские романсы, любовные, трогательно-простые.
Однажды мать спустилась к ним во двор, поговорила о чем-то со стариком и, прихватив с собою Д., отправилась с ними в соседний двор.
Пели они дуэтом. Мать приобняла девушку, голос у матери зазвучал в полную силу, вырвался на простор, заполнил весь каменный колодец двора, дома она никогда так не пела.
Они