*
За что не любишь, дядя, ты дружка? Он первым несёт куропатку тобою подстреленную. Смеётся над шутками твоими самыми несмешными. Коль паузу ты сделаешь за трапезой после ухода батюшки, которую никто прервать не смеет – он первый слово молвит и к тебе с вопросом учтивым обратится. – Он так угодлив, как у римлян те, что яд с улыбкой подавали императору. – Но ведь ты не император? – Нерпа и белёк! Стреляй! – В белька? – Дубина, в нерпу. Белёк без нерпы будет ждать своей стрелы, как маткиного млека!
*
Роди́ла матушка меня в семнадцать лет неполных,
и доселе послы заезжие присоски глаз
исподтишка в её бросают сторону.
И батюшка всегда её приберегает
на миг критический своих переговоров.
Вплывёт белугою, росою взгляда утренней всех оросит
и пригласит почтенное собрание на трапезу
вином Шампани запивать
свиней остзейских почерёвок склизкий.
Ужель когда-нибудь (и дядя прав?) настанет время,
и матроны благородные за тридцать и – (о ужас) сорок даже –
всё будут выменем отвислым Ио поводить,
опарой скисшей рук призывно помавать,
очами потускневшими бесстыдно и застенчиво блистать,
и, пробода́ны сыновьями и мужами,
устне свои отверзсты,
не в холст суровый,
а в шелка лилейные всё облекать,
морщинами умащенными старцев оплешивевших
навроде дяди моего любимого завлечь пытаясь?
*
Плыву домой. На похороны. Те двадцать лет, что помню я себя, никто не умирал из самых ближних, и это первые мои поминки. Слыхал, что в жизнь рождённых вовремя покойник первый входит лишь тогда, когда они научатся не думать про Харона и ладью его, что плавает в один конец. И вспомнился отцов рассказ, как дед его с собою в Швецию возил на стрелки и на тёрки. Не столько для науки царской брал, а как заложника – по требованью шведов. Тогда же я узнал, откуда у него страх одиночества и тишины – всё от того же деда, который скальдами и проповедниками нищими забил весь замок, словно крысами подвал. В набеге, на охоте, под альковом на оленьих шкурах – отец и дед всё требовали сказок, песен, анекдотов иль просто разговоров ни о чём. Отец – такой же бука и молчун – в поездках деда был ещё угрюмей. И как последний не дотягивал до роли Авраама-боголюбца, так батя не в восторге был от роли Исаака. Своё предназначение он понял в первой же поездке, когда его от деда отделили и отвели в покои, где запор для вящей безопасности его был лишь с наружной стороны дубовой двери. А свиту дед не брал с собой по договору с шведами. Но в первой же поездке дед в их закуток под вечер с палубы припёр двух шведских мариманов-рыбаков, налил им шнапса и сказал: nordost vind?, dimma?, sandbank?, havsströmmar, ja? Те сразу (или после шнапса?) оживились и заговорили,