– Ты лжец! – громко воскликнула Элиза. – Кто, если не ты, тогда умеет любить? Человек, которому позволено срезать цветы и сочинять каденцию для мелодии их жизненного движения. Человек, запечатлевающий, ловящий эфемерное мгновение, будто бабочку в сачок. Человек, делающий композицию из мёртвого, воскрешающий его, превращающий в «живые цветы» – икебану. И ты, творец, сравниваешь себя с ползающей черепахой?
– Я совершенно искренен с тобой. Как бы хотел я, чтобы любовь, как хищная птица, поднимающая ввысь черепаху, возвысила и меня! И пусть это всего жалкий миг, после которого я полечу вниз и разобьюсь о твердь, став жертвой любви-хищницы, но я всем своим сердцем желаю его испытать!
Элиза вслушивалась в бездну сладких речей Людвига, но не доверяла им: интуиция подсказывала, что музыкант – это неутомимый сочинитель, беспощадно затапливающий гармонией звуков не только инструменты, но и всю жизнь вокруг себя.
– К чему ты мучаешься? – тихо прошептала Элиза и отвернулась. – Ты можешь просто по-человечески любить, а не искать свет невидимой, вечно исчезающей звезды? Не спорь, Людвиг, ты любишь меня, и я знаю это. Но почему, ответь, почему ты скрываешься и, подобно грабителю, вонзаешь нож в моё сердце, желая украсть самое дорогое, что у меня есть – любовь? Ты не наслаждаешься летним теплом, Людвиг, ты ждёшь зимнего ветра, несущего холод.
– Разве любить – это непременно желать ближнего? – возразил Людвиг. – Погоня за неуловимым ослепляющим светом, источаемым далёкой звездой, – вот то, что должно быть дорого моему сердцу. Любовь да будет сожжена на аутодафе, если её костёр осветит путь к высшим целям. Что сделал я, чтобы хоть на шаг приблизиться к своему Богу? Кто я? Что я собой представляю, пока нахожусь здесь, в Вене? Создал ли я хоть что-то достойное? О нет! Здесь слишком шумно: гул труб громких возможностей заглушает тихую мелодию развития симфонии способностей.
– Не смей так говорить, Людвиг! Ты сочиняешь прекрасную музыку, и слава уже очень скоро отвесит тебе почтительный поклон, заглянув в наш роскошный дом.
– К чему мне роскошный дом, Вена с её красотой, слава, любовь, ты?! – всё более негодовал Людвиг. – Будучи окружённый всеми этими раздражающими помехами, я не могу творить, но я не отчаиваюсь, ибо чаще помеха, а не помощь становится ключом, открывающим замок спрятанного таланта.
Лучи восходящего солнца, падая на милое личико, спрятавшееся под ниспадающими, как плакучая ива, локонами Элизы, сочувственно обнимали её, оставшуюся одну на берегу озера.
Людвиг, словно памятник собственному величию, забронзовел у входа в просторный дом, окружённый пышными садами.
– Ты погибнешь без свободного падения, я знаю это, Людвиг! – кричала ему вслед Элиза. – Так падай в пропасть самого себя, я толкаю тебя туда сама, отныне ты свободен. Но знай, что рабство не есть акт ограничения