Это было начало июля. Мне, соответственно, год и девять месяцев…
Почему я так подробно пишу об этом? Потому что от перенесённого испуга я заболел страшной болезнью. В народе её называют младенческою или ещё младенчиком. Такую ещё и сейчас не лечат, а тогда… Я мог кричать сутками, не переставая. Мама со мной совершенно измучилась, и добрые люди посоветовали пойти ей к старенькой бабушке Зелинской, которая жила за 25 километров от нас, и попросить её полечить меня. И мама осенью 1941 года, в самую распутицу, по раскисшему чернозему, взяв краюху хлеба и меня, орущего изо всех сил и вырывающегося из её рук, отправилась к этой бабушке. Транспорта, конечно, никакого не было – шла пешком…
Дошла и едва переступила порог, как та, взглянув на неё и орущего меня, сказала:
– Знаю, знаю, какое у тебя горе. Пойди к моим соседям, попросись пожить у них три дня. Каждый день с утра приходи, я буду творить молитву и делать всё необходимое.
Через три дня я перестал кричать. Мать подошла ночью ко мне спящему – решила, что я умер… А утром бабушка Зелинская сказала маме:
– До семи лет, дочка, береги своего сыночка: ни словом, ни криком, не дай Бог ударом, не обижай. И всё это пройдет как страшный сон. И ты ещё гордиться будешь им, и будет он великим человеком, и многие люди будут его уважать.
С тех пор я творил в семье, что хотел. Спрашивали:
– Будешь есть?
– Не буду!
– Пойдешь туда-то?
– Не пойду.
И никто ни словом меня не попрекнул…
Помню жаркое лето… Мне семь лет… Из еды признавал только молоко и хлеб, всё же остальное – мясо, масло, сало, о чем другие тогда только мечтать могли, – Боже упаси!
И тогда баба Юля повела меня к другой бабушке, далековато от нас – долго шли, и жарко было. Зашли в хату, в ней тихо, спокойно. Земляной пол зеленой травкой посыпан. Я босиком, и травка приятно так ноги щекочет… Муха снаружи в окно бьется…
– Садись, сынок, – услышал я голос.
– Он не сядет, – обреченно говорит моя бабушка.
– У меня сядет.
Я сел. И теперь помню её лицо – какие на иконах бывают. Только там – молодые, а у неё в морщинах. И руки узловатые, изработанные.
– Сними маечку и ложись вот здесь, на лавке, на спинку.
Я подчинился. Она взяла яйцо, покатала им мне по груди, по спине, пошептала… Что-то ещё делала – побрызгала водой, что ли. Яйцо отдала моей бабушке, строго наказав ни в коем случае самим не есть, а скормить собаке.
А мне она дала большой ломоть хлеба, намазав маслом и посолив.
– Да не будет он исты! – это моя бабушка.
– Будет! – это та, у которой мы были.
Я съел и в меня будто добрый дух вселился, сила в моё тело вошла, во все мышцы.
С тех