Шпана разговаривала на смеси обычных слов и блатной фени. Именно эти интонации я слышу теперь, когда нынешний президент России выступает с экрана телевизора.
Лагерную феню в посёлке знали все. Безрукие и безногие фронтовики, ветераны войск ОГПУ- НКВД – МВД и пенсионеры союзного значения.
Даже домохозяйки и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью.
Поселковые пацаны начинали курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.
Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция – учителя, врачи, работники местного РОВД, секретарши суда. Это была местная аристократия.
Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. Периодически хулиганил, дрался и часто огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт характера часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.
Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия – ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил военное училище МВД СССР, а потом больше десяти лет отдал службе.
О том, что у меня неправильная национальность я впервые узнал наверное в первом классе.
У всех ребят в отличии от меня были понятные фамилии – Иванов, Вшивцев, Вычкина, Плешивых, Некрасов, которые происходили либо от имени, либо от прозвища человека. Так говорила учительница А у меня какая-то странная. Отчего она происходила непонятно. От названия страны Германия, что ли?
Этот вопрос мучил не одного меня. Мой одноклассник Вова Топинский спросил об этом учительницу.
Та ответила, – это потому, что Серёжины родители немцы.
– Немцы?… – переспросил Вова. Это те, которых мы победили? – В его голосе были слышны брезгливость и презрение. Я даже не понял, в чем дело, – почувствовал только, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне остальных людей.
Я задумался. Почему мы немцы, если живём не в Германии и говорим по русски?
Спросил у папы, но тот как- то странно посмотрел на меня и не ответил.
И я почему сразу понял, что в этой ситуации совершенно ничего нельзя изменить!
А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для раннего детства это вполне простительное чувство. Полная неосуществимость этого желания ранит меня до сих пор.
Вову Топинского я бил в школьном туалете уже в выпускном классе. У него были длинные волосы закрывающие уши и мелкие зубы как у грызуна. Я намотал его локоны на кулаки и макал его голову в унитаз пока он не начал плакать.
Вздрагивать