Баба Доза продолжала звать братьев Каин и Авель. Звала в сердцах, выпрямившись во весь свой баскетбольный рост, встряхивая не по возрасту остриженной золото-пшеничной копной волос. Правда, звала нечасто. Но всё равно имена эти, как чудилось мнительному Тише, вмешивались в его собственное и в Корнеево житьё-бытьё, делали их другими, без всякой необходимости связывали бьющей током электрической проводкой с чужой, давно растёртой в порошок жизнью.
Корнеюшка, тот бабку за новое имя жутко гнобил, даже грозил ей:
– Раз я Каин, значит, безобразить буду. А тебя, баба Доза, до родимчика доведу!
– Дурацюня! Родимчик только у рожениц бывает. А я баба старая, никудышная.
– Всё равно – до родимчика! – растягивал лиловыми губами покорившее его слово Каин. – Из головы что-нибудь эдакое родишь! Или собаку новую заведу и на тебя напущу. Старая-то наша собака куда-то сгинула. Так я новую на тебя науськаю!
Каиновы наскоки были жёсткими, ранящими. Однако Досифея Павловна смиренно их сносила, не хотела в этих унижениях никому признаться и на людях Каина всегда выгораживала. А вот Тишу при посторонних защищала редко. Причём, не защитив, возвращаясь домой, громко ему же и выговаривала:
– И откуда только ты правильный такой взялся! Тебе б раньше на пятьдесят годков родиться – тогда правильных страх как любили! Новым человеком тебя нарекли б. А сейчас кому ты, блаженненький, с белькотнёй своей нужен? Погляди на себя – трухля-трухлёй!
После таких бабкиных слов Тихон бежал в дом и разглядывал себя в зеркало: никакой трухлёй он не был, обманывала бабка! Мышцы твёрдые, щёки не обвисли, лицо без прыщей и рост подходящий. Конечно, не такой, как у Корнеюшки, но как говорили учителя – «выше среднего»!
Возвращаясь в сад, он слышал, как Досифея Павловна продолжает жаловаться на него кустам и деревьям:
– …жили мы с Корнеюшкой, не тужили, и никто нам чистотой своей глаза не колол. Ишь, собаку старую он жалеет! А она, собака эта, Корнеюшку одного разу чуть в шматки не порвала. Да что я вру! Чуть до смерти бедолагу не загрызла. За это самое её на живодёрню, видать, и взяли…
Когда бабку уж совсем доводил до белого каления, тыкал в неё пальцем и обещал, как ту собаку, свести на живодёрню брат Корнеюшка, – Досифея Павловна начинала плакать. А потом снова и снова рассказывала жалевшему её Тише историю рясофорного монаха Досифея. Слушал её Тиша, раскрыв рот.
– …да ведь не просто монахом он был, пойми! А был он – монах-девица! Хоть и выдавал себя за паренька. Всю эту историю народу только года два-три назад открыли. И пока не всё об этом деле в подробностях известно. Мне на ушко батюшка наш, отец Кит, рассказал. Ну, ты ведь знаешь: на самом-то деле он отец Тит. А только ещё в совецкое время наши прихожане Китом его прозвали. За шумный дых и тушу огроменную. Вот отец Кит мне и сообщил секретно, а я сперва Корнеюшке, а теперь тебе пересказываю. Сама не знаю, зачем вам, несмышлёнышам, про это говорю. Особливо тебе, трухлявенькому. Хотя, нет. Знаю, конечно! Думаешь, Досифею