В какие-то дни мне хотелось позвонить на работу и сказать, что заболела. Я и вправду была больна или, по крайней мере, ощущала себя больной каждую минуту каждого дня, но я не могла в этом признаться. Для мамы это стало бы поводом воскликнуть: «Я же говорила!» – и запретить мне следовать «Программе баптисток». Я втайне боялась, что когда начнется школа, я стану хуже учиться из-за плохого самочувствия, но решила не загадывать так далеко.
На работе я продолжала украдкой подбирать объедки с тарелок: я держала их во рту, наслаждалась секундным вкусом, а затем выплевывала еду в унитаз или сплевывала в салфетку. Иногда я срывалась, хватала пару палочек картофеля фри с грязной тарелки, когда Луи не было на кухне, прожевывала и глотала. Совсем немножко, но они унимали головную боль.
В вечер торжества по поводу чьего-то выхода на пенсию я работала сверхурочно, помогая шефу Эльзе подготовить все к празднику. Кондитер заранее выпекла кокосовые макаруны, и Эльза попросила красиво разложить их на блюде. На кухне я была одна: строила пирамиды из печенек; руки дрожали и потели в сморщенных перчатках из тонкой резины. Шесть недель систематического голодания сломили меня. Один макарун занимал свое почетное место на блюде, другой исчезал в моем кармане. Когда я закончила, Делия отнесла блюдо в зал, не заметив ни приземистости пирамидок, ни выпуклостей в моих карманах.
Я зашла было в дамскую комнату, но официантки там болтали и наводили марафет перед зеркалом, поэтому я вышла на задний двор ресторана и уселась на бетонных ступенях, скрытая от посторонних глаз огромными мусорными баками. Когда мои пальцы коснулись шершавой поверхности печенья в кармане, я еще могла остановиться, взять себя в руки, использовать силу воли, могла начать прыгать, как Джек-попрыгунчик, или написать обо всем в блокноте; но я этого не сделала. Одна печенька, затем другая, третья – они все оказались во рту, – столько, сколько могло поместиться. Я запихивала их, не жуя; ощущение шероховатой кокосовой стружки и глазировки с легкой кислинкой на языке было подобно болевому шоку. Наскоро прожевав, я заглотила печенье. И засунула в рот три печенья, пару раз щелкнула челюстями, проглотила и, даже не переведя дыхания, заглотила еще два. Мои щеки пылали, глаза застилали слезы. Я знала, что поступаю плохо. Словно маньячка, я запихивала в рот печенье, не успевая прожевать и проглотить предыдущее. Кусочек кокоса застрял у меня в горле. Я насилу проглотила его, поцарапав слизистую, но даже это меня не остановило. Я продолжала доставать это кремовое кокосовое наслаждение из карманов и запихивать в рот, утирая руками слезы, сопли и ручейки слюны, смешанные с кокосовой стружкой, пока жевала. Я все еще была в резиновых перчатках. Я чувствовала себя преступницей.
Когда я проглотила последний кусочек и утерла с лица слезы и подтеки туши, я заметила в переулке поблизости Луи и Эдуардо. Я понятия не имела, как долго они пробыли там. Они смотрели на меня, не обращая внимания на тлеющие