Умерла бабушка Дина молодой, ей было всего 46 лет, 2 марта 1949 года, через месяц после моего пятилетнего юбилея. Хорошо помню этот день… Папа был на службе, пришёл японец (или китаец), принёс телеграмму. Мама, она была беременна, прочитала, вскрикнула, а потом завыла, спустившись по стенке на пол… Мне стало страшно, я видела и понимала, что маме очень плохо и больно. А мама, через какое-то время увидев меня, перепуганную, сердито закричала: «Уйди отсюда!». Я послушно ушла, мне тоже было плохо и страшно… К этому возрасту я уже не была «почемучкой», не задавала вопросы по любому поводу. Самостоятельно искала ответы, создавала собственные теории, делала собственные выводы, конечно же, часто совершенно неверные… В тот раз – никакой версии; я с особенным нетерпением ждала папу. Узнала, что «умерла бабушка». Я ещё не понимала в полной мере, что это значит, но чувствовала, что случилось что-то страшное, непоправимое. Мама плакала, папа был очень грустный. Мне было жалко нас всех…
Позднее, когда я спрашивала у тёти Фани о бабушке, она рассказывала, как бабушка любила меня, как страдала, как говорила, когда уже была серьёзно больна, что выздоровела бы, если бы я оказалась рядом… Моя дорогая тётя, вероятнее всего, хотела, чтобы я знала и помнила о бабушкиной любви, а у меня этот рассказ на какое-то время вызвал чувство вины, ответственности за бабушкину смерть…
***
Не хочется мне на такой грустной ноте завершать рассказ о том, что смогла воспроизвести моя память о первых пяти годах жизни. Лучше о том, что случилось в день моего рождения, когда мне исполнилось 5 лет, я очень хорошо это помню. Мама повезла меня к профессиональному фотографу, в фотоателье. В витрине были фотографии, это меня заинтересовало. Вошли. Фотограф усадил меня и стал настраивать фотоаппарат на треноге, несколько раз прятал голову под чёрной накидкой, снова появлялся, подходил, отходил… Мне всё не нравилось. Начну с того, что я не любила, когда мама привязывала мне на макушку белый бант, – на мой взгляд, я уже давно выросла из бантиков… Но в тот раз мама настояла. Ещё больше мне не нравился фотограф, потому что теми же руками, которыми он ставил стул, возился с фотоаппаратом, со своей чёрной тряпкой, он трогал моё лицо, поворачивая мою голову то в одну, то в другую сторону… И совсем я рассердилась, когда приторно-сладким голосом он принялся настаивать, чтобы я улыбнулась; мама ему поддакивала. Ни улыбаться, ни притворяться не хотелось. Поняв бесплодность своих усилий, фотограф обречённо ткнул в объектив со словами: «Смотри вот сюда, сейчас птичка вылетит».
Ну, это было уже сверх моего терпения: «Я не маленькая, не надо мне про птичку рассказывать. Я буду смотреть, куда