Старанда, вероятно, ещё продолжал бы свои излияния, но глаза Иллофиллиона сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.
– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придётся покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело.
Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех и везде поучал, какой бы труд тебе ни поручили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил ценные материалы, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво, и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, что лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными и что повсюду при твоём появлении водворялась нудная скука. И только три человека тебя привечали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошёл здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и поместил в этом скиту, недоступном для трёх фигур, покровительствовавших тебе…
Иллофиллион помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале, выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на Иллофиллиона, – теперь сидел сгорбившись, избегал его взгляда и напомнил мне своей согбённостью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…
– Разве сейчас ты не отдаёшь себе отчёта, что ты катишься всё ниже? Неужели ты перейдёшь все пределы терпения и, несмотря на все усилия и любовь Франциска, Светлому Братству придётся прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?
Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и ещё ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдал себе объективный отчёт в своём истинном поведении. Огромная жалость залила моё сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к Иллофиллиону, стараясь объединить свои маленькие силы доброты с его мощью и самоотверженностью.
– Бедный Старанда, – ещё раз повторил Иллофиллион.
Но как по-иному это для меня прозвучало! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня эти слова и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще и благодарно взглянул на Иллофиллиона, и несколько