– Фамилия моего отца Браун, – объяснила она Генри, – но у моей матери была другая фамилия – Розенберг. Она была еврейкой. Вы могли слышать имя моего отца – Готфрид Браун.
– Актер, – сказал Генри.
– Да.
– Он был бесподобен. Я видел все его фильмы. Он работал с Дженнингсом и Рейнхардом…
– Да.
– И он, кажется… – Генри смущенно запнулся.
– Он покончил с собой, – ровным голосом подтвердила Герда, – после того как гестапо арестовало мою мать. Мама умерла в Равенсбрюке.
– А какое отношение к этому имеет Хозер? – Спецци отчаянно пытался вернуть себе бразды правления. Герда холодно взглянула на итальянца.
– Не думаю, чтобы вы что-нибудь знали о моем отце, – сказала она. – Он был великим актером и хорошим человеком, но слабым. Он ненавидел нацистский режим, но не имел храбрости открыто противостоять ему. У него случился нервный срыв, и он пошел на консультацию к Хозеру, который в то время практиковал в Берлине. Думаю, именно тогда он впервые начал принимать наркотики.
Повисла неловкая пауза.
– Жизнь в Берлине между войнами была… трудной, – продолжала Герда. – Во всяком случае, так мне рассказывали. Я была тогда маленькой, и моя мать делала все, чтобы я ничего не узнала о… – Она помолчала. – Мне жизнь казалась прекрасной.
Генри живо представил себе эту картину: маленькая темноволосая девочка, защищенная материнской любовью, укрытая от жестокости и морального разложения окружающего мира за хрупкими стенами прелестной детской комнаты, – и то, что должно было случиться, когда эти стены рухнули.
– Я, конечно, знала Хозера, он был нашим семейным доктором. Маме он никогда не нравился, а отец не желал и слышать ни о каком другом враче. Теперь и я подозреваю то, что моя мать подозревала тогда, – Хозер снабжал моего отца кокаином.
– Продолжайте, – тихо сказал Генри.
– Когда ситуация стала совсем плохой для… евреев и положение моего отца больше не могло служить охранной грамотой, мы с мамой уехали к моим тете и дяде, которые жили в деревне. Теперь я понимаю, что мы прятались там, но тогда я этого не знала. Мне то время представлялось каникулами, которые длились и длились. Отец навещал нас время от времени. Мне было всего семь лет, но даже я видела, как плохо он стал выглядеть… и в каком отчаянии пребывал. Однажды, гуляя в саду, я услышала, что отец плачет. Мой отец… плакал. – Единственной эмоцией, окрасившей в этот момент голос Герды, было удивление, вызванное воспоминанием. – Я прислушалась и разобрала, как он сказал: «Они не дадут мне работать… все слишком запуганы». А мама ответила: «Это из-за меня». А потом спросила: «Почему мы не можем уехать, все втроем? Это рискованно, но в данном случае риск оправдан. Мы могли бы поехать в Америку – тебя там хорошо знают…»
Разговор продолжался еще долго…
Герда бросила взгляд на Спецци.
– Однажды, вскоре после этого, отец приехал очень взволнованный, с горящими глазами. Он велел маме быстро