Я повернулся и увидел, что она держит в руке ножовку. Келвин и его сподручный жарили сосиски и не интересовались происходящим. Я был свидетелем попытки миссис Бобс снять кок с пропеллера. Она нашла уязвимое место, где заканчивалась медная обшивка.
У нее был не тот инструмент для работы. Мне ничего не оставалось, кроме как смотреть и смахивать мясных мух с лица, а она прорезала винт до середины и только тогда отказалась от ножовки. Затем она выбрала кирпич, чтобы атаковать пропеллер, ее шея и щеки горели от задора. Когда она достигла убийственного разделения частей, я вспомнил, что утверждалось, будто Лавуазье[16], когда его голову отрезало гильотиной, моргнул двадцать раз, чтобы дать сигнал слуге. Я молился, чтобы это оказалось неправдой.
– Вы не знаете моего свекра, – сказала она. – Иначе бы вы так на меня не смотрели.
Я был слишком взволнован, чтобы говорить о Лавуазье, так что не огорчился, когда нас прервали ответственный за санитарную утилизацию и его напарник. Келвин подобрал ампутированный кок, и на секунду я подумал, что тот спасен, но затем он бросил его в бездну.
Когда миссис Боббсик вернула ножовку в машину, я заметил на себе враждебный взгляд приятеля Келвина и принял его за осуждение. Я поспешил присоединиться к сообщнице, не сознавая, что он следит за мной.
– Дерьмократ, – сказал он, явно радуясь, что застал меня врасплох. – Не знаешь, кто я, верно?
– Не думаю, что имел честь.
– Никакой чести, – подхватил он, и я узнал по таким же злым глазкам отца Беннетта Эша.
Миссис Бобс завела двигатель.
– Я знаю, где ты живешь, – пригрозил Эш, открывая пассажирскую дверь. – Залезай, – скомандовал он, и я услышал, как жестоко жизнь срезала с него мясо и оставила со шнуровым ремнем и в севшей безрукавке.
– Я вывешу тебя из окна, хренов балт.
Миссис Бобс включила первую передачу. Я захлопнул дверь. «Форд» яростно прошелся по лужам, проехал по перерытой бульдозером земле и выскочил в ворота.
– Что это было? – спросила она.
Я не решался подать голос для ответа.
– Боже, ну и ублюдок.
Миссис Боббсик ехала аккуратней, чем раньше. Она замедлилась, затем замедлилась еще. Обогнув овал Дарли, съехала на обочину.
– Вот, – сказала она.
Подала мне платок.
Если она думала, что я плакал, это было не так, но я не мог взглянуть на нее прямо. Наконец я признался ей в том, что обещал никогда не упоминать.
– Он такой же родитель, как и вы, – сказал я. – Если бы он поступил, как я, то сел бы в тюрьму.
– Полагаю,