– Я мог бы уволить вас по статье, вы же понимаете, – холодно объяснил он. – Все эти махинации с фондом, с уклонением от налогов под прикрытием благотворительности бросают тень на весь наш театр. Но мы с вами не первый год знакомы, до сих пор, в общем-то, я знал вас как талантливого и порядочного человека. Так что, в память о прошлом, предлагаю – увольняйтесь сами, не вынуждайте меня идти на конфликт. Вам это сейчас совершенно не на руку.
– Но поймите, я действительно ничего не знала о ситуации мужа, – взмолилась Катя. – Я ведь сама была крайне заинтересована в том, чтобы мой спектакль состоялся. Неужели я пошла бы на такой обман, сами подумайте!
Ей сейчас было не до гордости. В перевернувшемся, расползавшемся по швам мире театр оставался единственным, за что она могла ухватиться, удержаться, спастись от неумолимо засасывающей ее бездны. И если для того, чтобы не потерять и это, последнее, нужно было рыдать и упрашивать сухощавого человека с зеленоватым лицом вечного язвенника, она готова была и на это.
– Я действительно не знаю, где сейчас мой муж. И, в конце концов, госорганы разберутся во всем и поймут, что я говорила правду…
– Голубушка моя, это вы следователю своему объясняйте. А я – не фээсбэшник, – сухо отозвался директор. – Не милиционер, не детектив. Мне разбираться, виноваты вы или нет, некогда. Я работаю с фактами – спектакль, который вы должны были ставить, закрыт и с репертуара снят, вы себя зарекомендовали как человек ненадежный. Мне благодаря вам досаждают сотрудники сами знаете какой организации. Я человек занятой, немолодой уже, на кой мне черт эта нервотрепка? А кроме того, на ближайшее время все постановки уже утверждены, для вас у меня работы нет, а держать в штате бесполезного сотрудника – извините, на благотворительность у меня бюджет не выделен.
Что ж, разговора с директором не получилось. Но Катя не собиралась сдаваться – обращалась во все инстанции, писала письма, звонила, пыталась взывать к коллегам, к знакомым по предыдущим ее проектам. И каждый раз снова и снова натыкалась на равнодушные лица и закрытые двери. Очевидно, вежливые люди в штатском действовали проворнее, заранее упреждая каждый ее шаг. Ей планомерно перекрывали кислород, воплощая в жизнь страшную угрозу. И вскоре Катя прочувствовала, что это такое – быть никем – на собственной шкуре. Ее просто не замечали, смотрели сквозь, вычеркнули отовсюду. О ней забыли – или старались забыть как можно скорее.
Катя металась по Москве, как загнанный зверь, обивала пороги, пыталась добиться справедливости. А по вечерам возвращалась в опустевшую квартиру. В квартиру, где прожила три года с человеком, которого,