Это не было даже страданием. Дрожа как травинка, душа ощущала малейшее дуновение едва заметного ветерка, а от ветров сильных клонилась к самой земле – и всё чувствовала, что они приносили с собой и откуда они приходили. Но затем распрямлялась обратно – тихая, полная тихих сил.
И это не было даже страданием.
И вся её жизнь, вся мыслительная деятельность, все идеи – они не были о страдании. Настолько, насколько она была восприимчивой и мягкосердечной, она была как бы и отрешенной, безразличной, совсем спокойной. Это уживалось в ней, и чем старше она становилась, тем легче уживалось, и нечто драматичное, надрывное, ещё по-детски обиженное за что-то на мир – всё это было уже оставлено Яной в том возрасте, когда она оканчивала школу. Но ни скептицизм, неотделимый от цинизма, ни излишняя саркастичность не пришли на место всему оставленному. И Яна, без ощущения себя героиней, каких ещё поискать, без скрытой ненависти, без воинственно-гордого одиночества, при котором каждая новость мощным ударом способна выбить из-под ног почву, открыто смотрела на мир, – и одновременно чувствовала и уныние, и бессилие, и будто бы тяжелую тень на своей душе.
– Предсказуемо, – сказала Яна, взглянув на Лизу и невольно усмехнувшись.
Та шла, улыбаясь, и предвкушение разговора, рассказа переполняло её, разливалось, выплескивалось через край, не давало более молчать ни секунды. Это чувствовалась во всех её мелких, мельчайших движениях – как подрагивали губы, как она поправляла волосы, как перекладывала сумку из одной руки в другую.
Приглашения к рассказу ей никогда не требовалось. До метро уже пройдено было полпути. И Лиза заговорила:
– Через три дня после Маяковского всё и произошло. Сначала – письма, всё больше их каждый вечер, и там – фотографии из Италии, и конференции, встречи с его коллегами из других стран. Но больше всего – ужинов с видом на море, больших лобстеров, какого-то особенного, местного розового вина… А потом – темное пиво, кажется, в Германии. И завтраки в отелях, и всё это – часть этого – в рамках конференций, и всё это оплачивается ему… А я говорила, как люблю «Вишневый сад» и плачу над ним каждый раз – помнишь же, говорила, что не могу выносить это произведение, открываю – и сразу плачу, и он это запомнил. Сказал, что Рината Латвинина будет играть в новой постановке – и он уже взял билеты, «не мог не взять». Сказал еще, что я на неё похожа, а ты знаешь, как я её люблю?.. Господи, Яна, сколько мы съели в том ресторане – я не смогу описать, и горячее, и весь стол в тарелках с закусками, и десерты, и пили вино – он, конечно, сказал, что с тем розовым, с фотографий, пока ничего не может сравниться. А ресторан – на Тверской, и там играл джаз. И освещение – такое мягкое, мерцающее. Сам ресторан – очень светлый, легкий, воздушный, немного неземной, я в восторге, но Холмиков сказал, что выбрал его с трудом, что всё равно не идеально. Я знаю,