– Я думаю, Ганалчи. Всё помню. Урамы помню. Рисунки на скалах. Что ты говорил, помню. Как бежали рекою… Потом свернули… Всё помню! – Я говорю это торопливо, как бы даже с акцентом, непроизвольно подражая местному говору. Хочу сказать про Землю Угу, про Хавоки. Я и это помню, но не говорю.
Сбросил меховую шапку, тру ладонью темя, и впрямь ледяное, застывшее. Так бывает после долгой и тяжёлой ходьбы.
Ганалчи слушает, склонив по-детски набок голову. Он простоволос, короткая сивая щетинка в седине, над ней серебряным чуть различимым нимбом струится тепло.
Чум всё ещё не прогрелся, кончики ушей пощипывает холод. Но разве это холод по сравнению с тем, что происходит сейчас там, за кругом нашего жилища!
– Сильный мороз? – спрашиваю.
– Холодно… Нельзя жить…
– А как же олени?
– Они знают… Урамы бежали – хорошо было. Потом ай-я-я-й! Прятаться надо. Ши-ы-бка большой мороз идёт. Сюда побежал. Сюда идти не надо. А куда денешься! Без чума подохнешь, однако…
– А откуда ты узнал, что такой мороз будет? Почему сюда повернул?
На тагане в котелке забурлила вода, Ганалчи кидает в неё кусочки медвежьего жира, окаменевшую на морозе костную муку, мелкую стружку сушёного мяса. Готовит хирбу. Молчит. Думает.
– Хавоки Угу предупредил: «Дальше идти нельзя», – говорю я.
Он поднимает лицо, глядит пристально, покачивая головою.
– Разве ты не знаешь – так говорить нельзя? – улыбается. – Амикан сердиться будет…
Он ещё и фразы не закончил, как что-то произошло в мире. Резкий удар грома потряс землю, дрогнуло пламя, зазвенел остов чума, выкатились из очага угольки…
– Что это? – спрашиваю, чувствуя, что бледнею.
– Камень умер, – отвечает. – Шибко мороз большой. Шибко… Голец разорвало, убило…
– А как же деревья? Птицы как, звери?..
Он молчит, помешивая уютно булькающую хирбу, принюхивается.
– Они знают…
Олени знают, деревья знают, птицы, звери, зверюшки разные знают, он, Ганалчи, знает! Почему же не знаю я? Почему в грёзах рвусь к иной земле, к иному миру?
Слышу оленей, они где-то рядом. Не лежат, не пасутся – движутся, плотно прижимаясь друг к другу, образуя живой тесный круговорот. Оленьи тела – единый сгусток вращающейся живой материи, которая живёт сейчас по единому для всех закону: каждое животное как бы медленно втягивается в воронку плотно движущихся тел, достигает центра, и так же медленно выталкивается на внешний край, и снова втягивается в центр. И так бесконечно передвигаясь, согревая друг друга, живут там, где умирает камень.
Ганалчи палочкой мешает хирбу, и я заворожённо гляжу на образовавшуюся воронку.
Ложимся, плотно и вкусно поев, напившись до третьего пота душистого чая, чуть горьковатого, но благоуханно пахнущего таёжной смородиной. Ганалчи успел наломать прокалённые морозом стебли. И об этом подумал там, на воле. Не лишила его привычного дикая стужа.
Ни