– Погоди, Олежка… дай хоть посмотреть на тебя.
Здоровый ты кабан! Качаешься?
– А как же иначе? – гордо отвечал сын, напрягая круглые бицепсы и нетерпеливо переминаясь на месте, как породистый жеребенок. – И качаюсь, и бегаю. Иначе не пройти.
Летом Олега забирали в армию, и он мечтал попасть непременно в какую-то элитную боевую часть. Как же она называется? Сева напрягся, вспоминая. Армейские термины сплошь состояли из дичайших сокращений и аббревиатур, совершенно темных для непосвященного человека.
– Как это называется? Пульсар?
– Пальсар, папа! – с досадой сказал Олег, высвобождая локоть. – Пальсар! По-вашему – «разведрота». Я тебе уже сто раз объяснял. Ты меня извини, я очень тороплюсь. Случайно не видел моей кроссовки?
– Вон она, – Сева указал в угол. – Как продвигается твой аттестат?
– Нормально! На университет потянет, не боись! – отозвался сын уже из своей комнаты. – Шит! Где же он? Папа, ты не видел мой зеленый свитер?
Дети, детишки, сыночки ненаглядные… Красивые, сильные, умные, веселые, они казались слепленными из другого теста, чем их родители. И это неудивительно, правда, Сева? Вспомни, как ты рос, парень: осторожно, с оглядкой, с четким разделением мира на внешний и внутренний.
Внешний мир напоминал старого полуслепого медведя: он был нелеп и неуклюж, но в то же время и смертельно опасен. При определенной ловкости и гибкости позвоночника можно было легко уворачиваться от его губительных лап и когтей: там припадешь к земле, там подпрыгнешь упругим пируэтом, там проползешь на брюхе, там спасешься на дереве… Старый бедолага и сам уже давно обходился без человечины, пробавлялся на подножном корму, корой да ягодами. Правда, временами случалось, что кто-то забывал осторожность или оступался, подойдя чересчур близко – по глупости или из озорства, а то и по непомерной человеческой гордости, – и тогда уже медведь-людоед не упускал своего. Но такие печальные случаи происходили достаточно редко, являясь скорее исключением.
Зато внутренний мир… ты только вспомни тот внутренний мир, Сева! Тот мир, тот райский пальмовый край брежневской эпохи! Сокровища самиздата, неистощимые россыпи плодов, объявленных запретными для пущей сладости! Кухонные споры до хрипоты, до срыва голосовых связок, но и как бы вполголоса, во имя таинственной конспирации… А изощренное богатство эзопова языка? А пудовые фиги, оттягивающие карман? А бульдозеры, трудолюбиво сгребающие заурядные холсты прямиком в залы лучших мировых галерей и аукционов? А дальновидные литературоведы в штатском, выдвигающие своих бесспорных, абсолютно непобиваемых кандидатов на Нобелевскую премию?
Ай-я-яй… где теперь все это, где? Издох тот медведь, сгинул плешивый людоед, а вместе с ним и все остальное – и кухни, и самиздат, и холсты, и премии с аукционами… ау!.. ау!.. аукцион!.. где ты? – Нет его, аукциона, не осталось. Ничего не осталось. Ээ-э, погодите… как это – «не осталось»? Быть такого не может! Что-то ведь да осталось! Гм… а и в самом деле…