Но нет. Она просто лежит и смотрит в окно – провал в мир, еще так недавно бывший для нее безликим. Смотрит на неровно обрезанный кусок светло-голубого неба, росчерки ветвей и крыши домов. Реальность отпечатывается прямоугольником света на полу, прямо у ножек кровати. Так близко, словно ее зовут – дотронуться, ощутить.
Она опускает руку и даже сквозь собственный жар ощущает тепло. Оно оставляет частичку на ее пальцах, словно послание новых дней, мгновений, которые она предчувствует, но не осознает. Или не хочет.
И это отражение света словно делает с ней что-то – она тянется за тетрадью, лежащей на полке, вырывает лист…
Она улыбается, несмотря на болезнь, раз разом посылает бумажный самолет в направлении окна, надеется, что тот выскользнет в реальность, унесет ее душу подальше отсюда. Лазейка есть – она сама открыла форточку, и свежий ветер развевает занавеску из тюля. Тени больше не такие угрюмые, она больше не так холодна как раньше… И дело не в болезни, а точнее, не в простуде – ее поражает предчувствие весны, и она вспоминает – улыбки и взгляды, сбивчивую речь, «случайные» прикосновения…
Самолет улетит, его унесет, захватит первыми несмелыми порывами весны. И тогда все изменится…
СВИДАНИЕ
– А почему не на мольберте? Почему ты не используешь мольберт?
– Не знаю… Хм. Мне так удобнее. Знаешь, когда холст стоит передо мной вертикально, мне кажется, будто мир возьмет и враз рухнет, соскользнет под ноги, всеми своими цветами… Красками… Поэтому мне нравится вот так. Когда мир лежит на столе.
– Если стол – черепаха, то тебе не хватает слонов. Сколько их там было? Четы…
– Три. Их было три, – большим пальцем он пригнул щетинки кисти, возле самой щеки, и отпустил. Волоски пощекотали кожу, прямо как ее волосы, когда она прижималась к нему. Ему нравилось так делать. Приятная привычка.
«Странное свидание…, – он снова провел кистью по холсту, и еще одна темная дорожка пролегла в его пока еще пустом мире.
Впрочем, все их свидания были странными.
Он рисовал, в основном молча, смущаясь, что погружается в работу и не находит слов для разговора.
Но она будто не замечала этого. Она смотрела.
И она задавала вопросы. Их было такое количество, словно он рисовал, обмакнув кисть в непонятное, смешав на палитре с какой-то случайностью или вероятностью. Каждый мазок или какая-то мелочь требовали пояснения – иногда он отвечал, иногда пропускал вопрос или не слышал его, или, пока думал, что ответить, она успевала задать десяток других, и ему приходилось искать ответы уже на них.
Вот такие свидания…
Она не читала мысли. Она пила кофе из забавной чашки, обвязанной шарфом, которую он ей подарил.
«Январь или февраль», – подумал он. «Это было что-то зимнее».
– Даже если бы сейчас холст был на мольберте, краски бы не упали, верно? Здесь только черная, да и то блеклая.
– Да уж, черная краска цепляется