Вот и приходилось мне осоловело да сонно по сторонам таращиться, пытаясь все плохое да гадкое из головы выбросить, чтобы не привлечь к себе. А оно не выбрасывалось – уже и про Кащея, и про смерть думается. Нехорошо.
И продолжала я видеть в каждой птице колдуна с Той Стороны – несмотря на южное степное солнышко, несмотря на травяной дух, что витал над прогретой землей, несмотря на ягодные россыпи, что виднелись на прогалинах… Заросли колючей ежевики стеной отгораживали редколесье, что появилось ко второму дню на обочине дороги. Только что степь да степь колосилась ковыльным маревом, седыми морями расстилаясь у бортов телеги, а уже и небольшие светлые рощи виднеются, дубравы золотисто-зеленые. Стражей застыли тонкие деревья с малахитовой кроной, янтарные лучи скользят по их стволам медовыми потеками, и белая пена лютиков стелется… Сладко. Солнечно.
Но маятно на душе, печально.
И ничего не могу я с этой печалью сделать.
Все мне кажется, что беды-злосчастия за обозом увязались, выбравшись из той котомки, у избы старой выброшенной, и бегут сейчас гурьбой у края телеги, вот-вот запрыгнут сейчас в нее, в подол мой вцепятся когтистыми лапками, нипочем потом от них не избавиться.
У главного караванщика, что купцов наших сопровождает, глаза раскосые, хитрющие. Злые. Так и сверкает ими, так и хмурит брови, когда в мою сторону поглядывает. Я в солому зарыться от этих взоров хочу, да некуда, мешки эти треклятые мешают. А он как обернется, так и солнце словно гаснет в тот миг. Тут же вспоминается, как Збышек под рубаху лез, все видится небо, что едва не раскололось на части. Мерзко становится, противно.
Ему, мужичку этому, наш Ермолай, который еще отца моего знавал, что-то шепчет то и дело, да резко говорит, отрывисто. А тот на меня снова косится. Неужто речь и правда обо мне?
– Не боись. – Домовой появился на борту телеги, но, судя по тому, что на то никто из купцов и бровью не повел, только мне показался Кузьма.
– Не видишь, что ль, как глядит-то? – прошептала я, спиной к караванщику повернувшись, чтоб не заметил он, как губы мои шевелятся.
Еще надумает, что я наговоры плету али сглазить кого хочу, – беды потом не оберешься. Камень на шею – да в ближайший омут, аккурат в руки водяного.
– Не тронет. А коли тронет, я ему самолично роги поотшибаю… – важно заявил Кузьма, и на миг в глазах его сверкнул злой огонек. – Я давно жду, об кого кулаки почесать-то, а то засиделся я у твоей печи, Аленушка…
Мне поспокойнее стало, но к вечеру снова тревога вернулась – когда привал объявили да пришлось к общему костру идти, чтобы не обидеть отказом от ушицы да краюхи хлеба. День длинный был, утомились все, у огня тишина царит, пока едят все – уже опосля время побасенок придет да протчих сказок. Я свою похлебку быстро доела, а миску сполоснула в ближнем ручье, куда с Ермолаем на пару сходили.
Он мне по дороге и гутарил:
– Ты, девка, ничего не боись, никто