– А намерзнешься-то за день, как собачонка. К печке прижмешься – и никакого согреву. Раз вот так приехали с браткой, дрова приперли на двух санях, и тоже до костей прозябли – зуб на зуб не попадат, да на бединушу еще и топор в дороге посеяли. Устали, рук, ног не чуем, да ись охота, как из ружья. Но, маленько отогрелись, почаевали, и велел тятя топор искать. Без топора, говорит, и на порог не пущу… А уж смеркаться зачало… Зло нас разбират, а чо делать – пошли; тяте слово поперек скажи, – тут же бича схлопочешь… Чо делать, потопали с браткой пешкодралом – коней-то уж выпрягли, да и не дал бы тятька коня, и так заморился… Топаем, а сами чуть не плачем, – такие же были, либо чуть поболе, – и тятю всего изкорили. А уж темнеет…Но подфартило – встречь Гриня Байбородин едет, дрова везет… Он нам братаном доводился… Куда это, бает, на ночь-то глядя? Ну, мы и обсказали, а сами-то уж чуть не ревем ревмя – парнишки же были. Тут он наш топор-то и достает, по дороге подобрал… Ладно, братан нашел, то чужой-то еще отдал бы не отдал, Бог его знат… Сердитый был тятя у нас, Царство ему Небесно… Тогда норовили обмануть его, а теперь бы в ножки упали: робить путем да беречь свое не привадишься, – всю жизнь потом, бестолочь, маяться будешь…
Ванюшка почуял, что последнее сказано для него и в укор, потому что и от работы домашней отлынивал при всяком удобном случае, – с ребятами любил побегать, на конечках покататься, – и добро, отцом нажитое, сроду не берег: сколь тот же Маркен, дружок, выманил и крючков рыбацких, и жилки, и ножей?!
VII
– Да-а, теплынь-то стоит куда с добром, прям благодать Божья… – отец потянулся, зевнул и как бы мигнул Ванюшке: дескать, не обижайся, сынок, за выучку – во благо. – Верно что, сретенская оттепель. Февраль-бокогрей, бок корове обогрей, бок корове и быку, и седому старику.
Оттепель…
От мягко ласкающей красы березового колка Ванюшке на душу слетело такое умиление, такой суетливый восторг, что он, задним числом подивившись своей храбрости, выкарабкался из тяжелой козьей дохи, из ее кислящей духоты, и, подергав отца за кушак, бойко спросил:
– Папка!.. а, папка, дай повожжить, а?
Отец удивленно скосился на него, затем, какое-то время, тая на губах незлую ухмылку, для порядка и чтобы набить побольше цены на вожжи, еще ехал, а потом:
– Тпр-р-ру, Майка! Охолонись немного.
Покряхтывая, разминая затекшие ноги, по которым посыпались частые мураши, сходил до ближней лесины, а тут и сын – одна кобыла всех… заманила, – тоже, степенно переваливаясь на задеревеневших ногах, уперся головой в придорожную березу и уже суетливо, потому что прижало, закопошился в многочисленных одежонках.
Все еще легонько кружилась голова… Сейчас, когда не поскрипывали и не визжали полозья, не постукивали копыта, тишина стала до того полной и протяжной, что Ванюшка, задравший голову к вершине березы,