Петька снимал с её еврейского носа очки, начинался какой-то «Вечный зов». Петька был как зачарованный и, конечно, всё проглядел, тем более, что ни знаков, ни намёков Маша не делала. Он и по прошествии двадцати лет был уверен, что аспирантка им манипулировала. Когда всё случилось, он избил Зельцера – кого-то же надо было отметелить – сломал ему два пальца, ну, и очки в крошку; сам оплатил ремонт организма и аксессуаров (очки у Зельцера были говённые, а в новых, оригинальной «Праде», он уехал в Израиль и, скорее всего, думал Петька, до сих пор щеголяет). Фима снёс эту трёпку стоически, не обиделся, и Петька даже не просил у него прощения. «Почему, сука, не сказал, что она визу получила? – Петя, а с какого хуя? С какого, блядь, хуя Я должен ТЕБЕ докладывать?» Зельцер щурился на него, отплевываясь кровью. Петьку бесила Фимина манера повторять особо значимые куски фраз и делать смысловые ударения, повышая голос до какого-то предпубертатного писка. Матерился Зельцер безыскусно, смешно и неискренне – словно бы подстраивался. Петька отвесил ему хорошего пенделя, вручил коробку с йогуртами и выставил за дверь. После 95-го он ничего про Машу не слышал, старался забыть, вычеркнуть и заполировать нормальными бабами.
