Там, у себя, в своём времени, Тим всегда считал себя суперменом, у которого всегда есть деньги и который держит под ногтём собственного деда. Он хвастался перед друзьями – дед сделает всё, что он ему не скажет. А здесь? Он вообще не знает, что предпринять. И ещё – здесь по-настоящему опасно! Тебя запросто могут убить в любую минуту. Или ты сам умрёшь. От голода.
Тим как бы раздвоился. С одной стороны, он слушал рассказ Костика, а с другой – свои непрошеные мысли. Наконец, Костик замолчал. Девочка выслушала его ответ с таким же суровым видом и строго спросила:
– А карточки? Карточки у вас остались? Вы успели их взять?
– Нет, – горестно ответил Костик, – нет у нас ничего. Всё пропало.
Девочка покачала головой и перевела свой взгляд на Тима.
– А этот почему так вырядился? Никогда такого не видела!
– Так он… это… головой немного повредился, – выкрутился-таки Костик. – Это же не первая наша бомбёжка, сама знаешь. Доктор сказал, может, пройдёт, а может, нет. Иди, Тимоха, переоденься. Давай, быстрей.
У Тима сжались кулаки. Это кто повредился головой? Нет, ботан наскрёб себе на полгода вперёд. Дайте только вернуться домой. Домой! Внутри у Тима всё сжалось. И так от голода желудок сворачивается, так ещё вдруг такая боль внутри. Это что болит, желудок или сердце? Тим ничего не соображал. Он переодевался в какое-то тряпьё, слышал голоса Костика и девчонки, а глаза почему-то закрывались. Потом вдруг голоса превратились в воздушный шарик и улетели вверх, а сам Тим упал вниз. И, как ему показалось, с крыши высоченного дома.
Потом голоса вернулись, и Тим открыл глаза. Он лежал в настоящей кровати, укрытый настоящим одеялом, а на тумбочке у кровати стояла настоящая кружка, и из неё шёл настоящий пар. Чай! Тим привстал и, невзирая на головокружение, потянулся за кружкой, схватил её, хотя и было пальцам очень горячо, и поднёс к сухим губам. Какое разочарование! В кружке был просто кипяток. И очень невкусный кипяток. Что это за вода! Из Невы, как он узнал потом. Та вода из Невы, за которой ходили из последних сил по морозу и льду, с трудом набирали её в вёдра и везли потом домой на санках, боясь пролить её или даже расплескать. Дома кипятили её и пили, и варили похлёбку из обоев или картофельную кожуру, если была, но чаще всего не было, и запивали ей те блокадные двести пятьдесят граммов хлеба. И не всегда двести пятьдесят, а чаще всего – сто двадцать пять. Но Тим не знал всего этого, поэтому закашлялся и выплюнул воду и раздражённо поставил на тумбочку, а потом откинулся назад на подушку. Голоса, которые до сих пор звучали тихо и слаженно, стихли. Люди, сидевшие в углу комнаты за круглым столиком, все, как один, посмотрели на него. Среди них