Он достает часы, красивые, золотые, с откидной крышкой.
– Ну, теперь нам придется поторопиться, Татьяна Петровна ждет нас к чаю. Она за вами хорошо присматривала? Эта женщина ко всем людям относится по-матерински. Такое бывает только в России.
Сегодня Ребман впервые вышел во двор вечером.
Ну и тишина!
Но не так, как на Шафхаузенщине, где уже предчувствуешь конец дня и знаешь, что ты дома, – эта тишина чужая, жуткая… Не слышно колокола – ни бьющего, ни звонящего. Ни стука молотка. Ни скрипа телеги. Ни шагов или голосов прохожих. Ни огонька вокруг.
Дома, бывало, выйдешь вечером на прогулку вверх по Бюльвегу, так тебе весь мир как родной, знаешь точно: вон там Халау. А вот внизу – Остерфинген. А там альпийский паром, Рейн и Швиц. А с этой стороны, за горой – Баденские земли.
Здесь же даже и не поймешь, есть ли кто вокруг, кроме нескольких обитателей господского дома.
Он смотрит на звездное небо. Это он всегда любил: заглядывать «в мир иной» и представлять себе, что же там есть на самом деле.
Те же ли это звезды, что дома? То же ли это небо? Или оно у них, у русских, особое, как и вера их, и душа?
И где ж она – родина, Швейцария? Неужели никто и не вспомнит там о нем?
Ребман стоит и смотрит, водит рукой: должно быть, она где-то там, в той стороне:
– Доброй ночи, Швитцерлэндли![12]
Это он произнес уже вслух, громко. Но никто ему не ответил…
Он вернулся к себе. Сел за стол – горничная уже зажгла керосиновую лампу – подпер голову руками и задумался.
Любопытно, чем они там, дома, заняты? Что поделывают? Вот бы перенестись туда и хоть словечком с кем-нибудь перемолвиться!
Глава 8
Наконец и к царству батюшки-царя незаметно подкралась весна. В одну ночь наступила она, Ребман никак не ожидал такого в «глухой и мрачной» России. Просто как в сказке: рябина под окном в цвету, соловьи, лес. Куда ни глянь – цветущая белизна. И внутри – ликование, словно ты влюбился, сам того не желая. Ничего иного и не хочется, как только вспорхнуть и лететь, лететь все выше и выше…
Воскресным утром, по давней привычке, Ребман отправляется в церковь. Сначала, правда, спросил позволения: что если и это из разряда тех вещей, qui ne sont font pas.[13]
– Конечно же, можно, – говорит Маньин, – это никому не воспрещается.
– И когда пойдем?
– Когда хотите. Утром, до обеда. Или в обед.
– Да? И можно просто так входить, когда вздумается?
– Ясное дело. Богослужение длится не более получаса, а потом начинается сначала, и люди могут приходить и уходить, когда им удобно. В городах церкви всегда открыты, во все дни недели, в любое время можно зайти помолиться, даже когда нет богослужения.
– И иностранцы могут входить в храм?
– Разумеется! Церковь открыта для всех.
Вот Ребман и пошел.
Но и здесь все показалось ему чужим, даже более чуждым, чем все то, что он до сих пор видел,