Партия вовсю претендовала на последнее прибежище людей, разуверившихся во всем. Вокруг все было отвратно – и никакого просвета впереди. В партию приходили, чтобы от отчаяния дорушить руины. И где-то под ними похоронить заодно и себя. Если человек бродит по жизни потерянный и видит, что ему нечего в этом мире делать, – ему действительно нечего здесь делать. Свалка – там…
А на самом деле люди просто растерянно упираются в стену, что-то неидентифицированное внутри шепчет, что существование может быть качественно иным, более осмысленным. Более высокий, более сознательный возможен уровень, для того мы и отличаемся от животных.
Душа требует ЧЕГО-ТО. Ду-ша-а… Не их ведь слово. Душа – она ведь требует только одного. Не будем произносить всуе…
Я даже рада, что есть что-то, что я не приму никогда…
«Что же самое главное в жизни? – читаю «Лимонку». – Смерть… Смерть – это, пожалуй, все, что у нас осталось. Единственное, что не смогли высмеять, вышутить и спародировать. Хотя, конечно, очень старались. Но Смерть – «тефлоновый» политик, к которому не пристает грязь и которого нельзя купить… «Надежда», «утешение», «спасение», «справедливость» – с этими понятиями наивные люди обычно связывают некую мифическую субстанцию, именуемую Богом, приклеивают к нему бороду, делают чучела, прибивают к кресту и водят вокруг всего этого хороводы, сопровождаемые просьбами, пожеланиями и раскаяниями в форме молитв. Новогодняя елка какая-то! «Надежда», «утешение», «спасение», «справедливость» – это ведь все и о смерти тоже. Может быть, смерть и есть – Бог? А самая искренняя молитва – автоматная очередь?.. Доктор Борменталь».
Когда я слышу такое, я даже благодарна. Все сразу встает на свои места, четко и ровно пролегает линия фронта. И я не трачу слова на просьбы, пожелания и раскаяния. Шепчу только:
– Я с Тобой… Я Тебя защищу…
Самая искренняя молитва – действительно автоматная очередь. Новогодняя елка, говоришь? Снегурочку заказывали?
Стена плача
Кирпич в стене… Я видела камни, которые плачут…
Бункер доживал последние дни. Я как чувствовала. Земля подо мной горела, я не могла задерживаться здесь больше ни на секунду. Это был мой последний день в Бункере. День казни моей любви. Она была еще жива, как только может быть жива любовь перед своей казнью…
Даже закрытие «Крокуса» не спасало его от нацболов. Я прижалась лбом к черному стеклу. Внутри просматривался тотальный реконстракшн. Не иначе, орудует новый хозяин. Потому что прежнего нацболы точно разорили…
Да, с магазина взять больше было нечего, но прикормленный за столько лет сквер со скамейками перед магазином был обречен. Это была территория «Другой России»…
…Красавец Макс Громов – от него же ничего не осталось. Я и не предполагала, что в данную минуту кому-то может быть хуже, чем мне.
«Детишки» резвились там, в стороне. А мы стояли с ним, как два соляных столпа, не в силах оторвать