Гоу хоум, мистер Щербаков!. Владимир Софиенко

с двумя младшими сестренками на одну мамкину зарплату. Мамка – Люся, как звали ее соседи – с утра до ночи горбатилась в поселковой столовой, славившейся в округе своими пирогами да калитками (даже городские за ними приезжали!), мыла полы в школе, зимой там же и сторожила… В общем, тянула, как могла, на жизнь кое-как хватало. Когда Вадик подрос и на него можно было оставить малышей, Люся вечерами бегала в бывшую библиотеку, где открыли клуб самодеятельности, пела в хоре, валяла валенки в женском кружке, сначала все для своих, а потом и на продажу. Возвращалась она домой, когда дети уже спали. Бывало, проверит кроватки, укроет одеяльцами до самой макушки, а сама сядет у слепого окна белой ночи, распустит волосы, собранные в дулю на затылке, и, подперев руками голову, долго смотрит куда-то в темную стену леса. Осторожно приподняв одеяло, Вадик часто подглядывал за ней в щелку. Тогда он подолгу мог любоваться мамкиным лицом – красивым, спокойным, излучающим непонятную тогда для Вадика тихую печаль.

      Вадик, конечно, помогал по хозяйству, сколько силенок хватало, – работы не гнушался. Дров наколоть, огород вскопать, забор поправить, воды родниковой принести, да мало ли чего еще, деревня не город – дел всегда досыта. В старших классах они с ребятами повадились ходить в лес к Черной речке, разбирали невесть откуда взявшуюся там узкоколейку, сдавали в чермет.

      Зимой кололи налима на порожистой реке Шуе. Летом на Лебяжьей ламбе ловили плотву, леща, окушат, а на Урозеро ходили за щукой. Как-то с ребятами они даже на Шотозеро поехали, что под Эссойлой – то озерцо побольше, да и путь неближний. Но местные рыбаки отправили их обратно. Сказали, чтобы без старших сюда даже носа не совали. Стращали, будто видели там лешего не лешего, а гнома в колпаке и с бородой. Пришлепал он прямо к рыбакам на бивак, к костру подходить не стал, а снасти, что на берегу оставлены были, все порвал, судачка из лодки обратно в озеро выпустил, погрозил мужикам пальчиком и обратно в озеро на островок свой так по воде и ушлепал. Мужики те так и а́мештались[6]. Местные клялись, что домой те рыбаки седыми воротились. Соврали, наверно, чтобы пришлым их судак не достался. Хотя каждый, кто живет в Карелии, знает: есть здесь места, куда без приглашения или слова нужного идти не следует. Так и вернулись они ни с чем. Разве что грибов притащили немерено. Слабое утешение. Этого добра и у них хватает, нечего за сто верст ездить!.. Бывало, идешь к ламбушке – в оба глаза под ноги пялишься. Коряги да палый сухостой перепрыгиваешь, кочки, камни мхом поросшие обходишь, и не надо тебе этих грибов в помине, глядь, а он стоит под осинкой, своей палевой шапкой так и лезет сквозь листья прелые и хвою – смотрит на тебя, будто любопытно стало ему: кто там шумит в лесу, кто шагает? А другой – белой – крепкой ножкой стоит на земле, будто, подбоченясь, хвастает силой своей, мол, не сорвать его ни в жизнь! Как мимо пройти? Выйдешь к болоту – а на нем морошка желтым рафинадом рассыпана! Видимо-невидимо, будто и не болотина это вовсе, а ватрушка мамкина, что по воскресеньям она из печи вынимала.