Новиков усмехнулся, оценив иронию. Схимник наклонился, отвернул край матраса с пра-вой стороны, быстрым движением вспорол его, сложил нож и спрятал его так, чтоб до него можно было легко и быстро дотянуться. Потом встал, застегивая куртку, и Слава, криво улыбнувшись, слегка поднял руку и качнул ладонью. Лицо Схимника неожиданно стало очень серьезным и даже злым.
– Чертова куча парадоксов, а?! – глухо сказал он и вышел из палаты.
С тех пор он и не возвращался больше, но нож остался, и то, что под рукой всегда есть какое-никакое оружие, придавало относительное, пусть и в чем-то фальшивое спокойствие, хотя с другой стороны и больше теперь приходилось тревожиться – ведь если нож найдут… Теперь, всякий раз, когда медсестра перестилала постель, ему с большим трудом удавалось сохранять «бессознательное» состояние, но медсестра то ли по собственной инициативе, то ли по приказу свыше ни разу не тронула и не сдвинула матрас. Охранники же к постели во-обще не прикасались, они лишь бегло оглядывали Новикова и палату, то и дело уныло руга-ясь – постоянное сидение в больнице им давно опостылело. Он доставал нож всего лишь один раз, долго держал его в руке, привыкая к рукоятке и к тому, как с едва слышным сухим щелчком выскакивает лезвие, смотрел на него, потом спрятал обратно и больше не прикасал-ся.
Сейчас он, привычно выждав положенный отрезок времени, встал и начал старательно ходить по палате, потом принялся делать предписанные Свиридовым упражнения, постоянно поглядывая на дверь, прислушиваясь и не забывая вести отсчет. За окном небо уже пробили серебряные точки звезд, город постепенно тонул в ночной темноте, суетливо зажигая спаси-тельные фонари, и окна в соседних домах оживали, вспыхивали, словно чьи-то открываю-щиеся глаза; и стихало надрывное воронье карканье, с утра до вечера доносившееся в палату даже сквозь музыку от огромных тополей возле больницы, постоянно облепленных сварли-выми птицами. Новиков снова подумал о женщине, которая была в этой темноте где-то очень далеко отсюда, он думал о ней постоянно, хотя и пытался запретить себе это делать – становилось только хуже, и безнадежность и близость к смерти ощущались особенно остро, но кроме воспоминаний у него ничего не осталось. Воспоминания, нож в матрасе, горстка птичьих перышек и сухих листьев, обновлявшаяся через каждое утро зелень в вазе, да не-много надежды – на данный момент это были все его сокровища, и он уже хорошо научился ценить их. Сжав зубы, он выполнял упражнения монотонно и упрямо, так же упрямо считая оставшееся у него время и прислушиваясь к тому, что происходит за дверью.
Там, с другой стороны, не прислушивались, в свою очередь,