л глаза и посмотрел на чистенький белый потолок, бормоча про себя: «Один, и два, и три, и четыре…». У него не было часов, и ему таким образом приходилось отсчитывать вре-мя до следующей проверки, оставляя десять-пятнадцать минут в запасе. Его никто не наве-щал, кроме охранников или, вернее сказать, надзирателей, медсестры и толстенького врача, и Новиков давным-давно выучил расписание этих визитов. Время между визитами целиком принадлежало ему, и он использовал его старательно, с толком и без остатка, как используют в пустыне драгоценную воду. Отсчет он вел автоматически и уже привык делать это так, что он не мешал течению мыслей, как не мешала этому и негромко игравшая для терапии спо-койная музыка. Иногда он жадно смотрел в окно, стараясь становиться так, чтобы его не бы-ло видно с улицы, ловил каждое дуновение ветра, а если с ветром в палату залетали сухой листок, птичье перышко, пушистый зонтик одуванчика, он с тщательностью скупца собирал их и прятал под матрас, где никто не мог бы их найти, а потом смотрел на них – это пока бы-ло все, что он мог получить от жизни там, снаружи. Однажды медсестра забыла закрыть форточку, не придав значения легкому дождику за окном, а потом хлынул косой весенний ливень. Для Славы это был праздник. Он добрался до окна и долго стоял возле него, закинув голову, блаженно улыбаясь и вдыхая пахнущий озоном воздух, а крупные, свежие капли шлепали его по лицу и стекали на грудь и за шиворот. В тот день он чуть не попался, юркнул в постель в самый последний момент, но, к счастью, вошедший охранник не заметил его мокрых волос. Позже он смущенным шепотом рассказал обо всем врачу – единственному кроме Схимника человеку, бывшему в курсе истинного положения дела. Свиридов, выслу-шав его, отчего-то смутился сам, обозвал себя нехорошим латинским словом и ушел, а на следующее утро медсестра принесла в палату вазочку с несколькими тополиными ветками, листья на которых были еще мокрыми от дождя, шедшего всю ночь. Листья пахли грозой и рассветом, они были гладкими, блестящими и яркими, и казалось, что в палату принесли са-мый настоящий кусок того, заоконного. В тот день он долго смотрел на них, вспоминая дру-гие тополиные листья, шелестящие под соленым ветром, и запах водорослей и мокрой галь-ки, и тонкий аромат розовых пушков альбиции, и тяжелый – полыни, и дикую гвоздику, и горячую степь, изрытую норками сонных длиннолапых тарантулов, и шторма, и теплую ог-ромную луну, и августовскую морскую воду, в которой от малейшего движения рождается сонм голубых искр, и особую густую тишину, и льнущие к вершинам деревьев звезды, и нежные руки, и родные карие глаза. В тот день он был особенно счастлив, и в тот день ему было особенно больно.
Если он не смотрел в окно, то ходил – осторожно, чтобы не услышали охранники. Внача-ле ходить было трудно, ноги не слушались, казалось, что из них вынули все кости, и много раз он падал, но всякий раз ему везло – музыка заглушала звук падения. Свиридов во время своих визитов помогал ему, говорил, что и как ему нужно делать, успокаивал, а если Слава спрашивал его о чем-то, отвечал длинными запутанными фразами, распухшими от терминов. Первое время он приходил в отчаянье от собственного бессилия, ему казалось, что все это уже безнадежно, и он проводил долгие часы, разглядывая потолок. Потом он заставил себя сползти с кровати и сделать несколько шагов. На третьем он снова упал, разбил себе губу и чуть не выбил зуб. Боль разозлила его, он подполз к кровати, встал, цепляясь за нее, и снова пошел. С тех пор он ходил каждый день. Постепенно к нему вернулась способность свобод-но передвигаться, он мог ходить достаточно быстро, но походка стала другой – он привола-кивал ноги, а на правую ощутимо прихрамывал.
Ранение оставило после себя и другие неприятные последствия: его зрение ухудшилось, иногда было трудно говорить, дрожали руки, и то и дело накатывали мучительные головные боли. Он спросил у Свиридова, пройдет ли это, и маленький врач, помявшись, ответил, что, вероятней всего, последствия останутся навсегда, разве что, возможно, станут менее ярко выраженными.
– Не унывайте, в любом случае вам невероятно повезло, – добавил он. – Выжить с такой раной теоретически возможно лишь на несколько процентов от ста. Ваши жизненные функ-ции вполне приемлемы, ну а к этому вам придется привыкнуть, равно как и к тому, что из-влечь пулю из вашей головы мы не сможем никогда.
Тогда он молча кивнул, соглашаясь, но пока что еще не мог представить себе, как сможет привыкнуть ко всему этому, особенно к тому, что где-то внутри его головы сидит чужерод-ный кусок металла, и забудет ли, как этот кусок металла входил к нему в череп. А сейчас, бродя по палате, он, снова подумав об этом, хмуро улыбнулся. Есть ли смысл привыкать к этому, если жить все равно осталось недолго? Прожив несколько месяцев в гуще событий совершенно нереальных, он гораздо лучше, чем раньше, научился оценивать реальность. Живым ему из больницы не выйти. Была только одна надежда – нелепая, глупая – на челове-ка, который не так давно чуть его не убил – но ее было так мало и становилась меньше с ка-ждым днем, потому что этот человек не появлялся уже почти два месяца. В последний раз он зашел в начале марта, рано утром, – усталый, промокший, с расцарапанным лицом, но от не-го исходил азарт волка, напавшего на след раненого лося. Дав Славе несколько указаний на-счет того, как
