Тут Никитин вспомнил о купленных для нее булочках.
– Ешь картошку, а потом я тебе что-то вкусненькое дам, – пообещал дочери Никитин.
– А что ты мне дашь, папочка?
– А вот съешь картошку, я тебе тогда покажу.
И дочь стала быстро поглощать картофельное пюре.
– С огурчиками ешь…
– Не хочу с огурчиками!
Полина третий год болела бронхиальной астмой, обострявшейся каждой весной, кашляла не переставая, уже не знали, как и чем лечить ее, так как ничего не помогало. В детский садик она ходила через раз. Едва выздоровев и переступив порог садика, она через два-три дня опять начинала кашлять и температурить. И приходилось ее забирать обратно. Поля была бледна, худа, всегда ела мало, зачастую ее силой приходилось сажать за стол и почти насильно кормить. И нынче она только-только начинала выздоравливать.
– Вот, Поля, я тебе булочек купил с маком. Смотри, какие они вкусные!
Проглотив картофельное пюре, Поля взяла булочку и стала есть, запивать ее чаем.
– А Ваське можно дать? – спросила она.
Под ногами крутился здоровенный кот Васька, держа дрожащий хвост трубой – тоже просил есть.
– Обойдется Васька без булочки.
Но Полина отломила кусочек булочки и бросила его коту, и Васька с аппетитом и громко стал его жевать.
Поля росла еще безмятежно. Ее еще не коснулась та унизительная нищета, которую уже вдоволь испытала их дочь Алена, заканчивавшая в следующем году в июне среднюю школу. Нищета сделал ее замкнутой и необщительной.
Тут как раз вошла Алена, нахмуренная и сердитая.
– Ты чего мать до слез довел? – тихо спросила она. – Ей и так достается, а ты еще смеешь заставлять ее плакать! – с тихой яростью прибавила она.
– Никого я до слез не доводил. Она сама себя доводит, – отвечал Никитин дочери.
– И чего это ты тут свои носки вонючие развесил и башмаки поставил? – вдруг напустилась она на него с той же тихой яростью, заметив его носки и туфли на печке рядом с чистым бельем. – Не видишь, что ли, я тут чистое белье сушиться повесила? Еще потными носками твоими все провоняет! Убирай отсюда!
Она брезгливо дернула плечами и вышла.
Никитин промолчал, ничего не ответил, молча убрал носки и ботинки, перевесил их в другое место. Он промолчал потому, что уже давно чувствовал по ее поведению, что его авторитет мужчины, отца, кормильца, уже упал в глазах дочери. Он знал, что Алена не могла простить ему этой унизительной нищеты, своего старенького пальто, вязаной шапочки, которую она носила всю зиму в то время, когда большинство ее сверстниц носили норковые, лисьи или, на худой конец, из песца; она не могла простить своему отцу многого. Она и словом не обмолвилась о своем недовольстве им, их бедностью – была в мать, какой была та до этого несчастья, – молчаливой, все носившей в себе. Его