Но в том-то и дело, что каждый из русских царей, да что там – каждый из нас, хочет быть признанным среди европейцев за равного, а когда мечтанья совсем уж дерзки, – за первого среди равных.
С трудом управляя огромной державой, где нет никакого согласья во мнениях, как на пароходе, которым мы прибыли в Травемюнде, продолжал говорить сам с собою Эспер, но есть соблюдение внешних форм и приличий, где многие, заплатив условные 250 рублей, плывут в будущее в почётных полугробах, Государь понимает, сколь сложно было бы управление пароходом «Европа». Быть первым меж равных на таком пароходе нельзя: тут либо равны все собравшиеся в путешествие, и нет капитана, либо подчинены самодержавному управляющему. Недавно таким капитаном была Революция, до того – Абсолют, действовавший через Церковь, а прежде них всех – Pax Romana (viii). Может быть, когда-нибудь страна наша и даст этой самой Европе такого вот самодержца, нового Чингиз-Хана в рубище демократии. И Европа примет его. А пока – недоумение и настороженность.
– А вы-то, Филипп, что думаете? – обратился Эспер к спутнику, не замечая, что давно и уже с некоторым возбуждением рассуждает вслух.
– Посмотрите лучше вокруг. Каждый сам себе самодержец и капитан, а искусный художник особенно. – Вакаринчук был на два года младше князя, а разговаривал с ним как старший.
– И всё-таки?
– Знаете, эта умственность мне ни к чему. Я просто чувствую и – по чувству – живу. Да и места проезжаем такие, что хочется их рисовать без конца.
Ехали они уже по Баварии и приближались к Мюнхену. Шла третья неделя пути.
Филипп, конечно, был прав. Разговоров хватило на пароходе. Но мысль Эспера, раз получив направление, летела неостановимо.
Наполеон принёс европейцам, под знамёнами вселенского государства, свободу, равенство, братство или то, что он сам понимал под этим. Однако жизнь вокруг, хотя и была вдохновлена благоденствием личной свободы, никакого особого равенства и братства в себе не содержала. Большинству обывателей они были ни к чему. Что ж, пусть европеец, немец по крайней мере, не готов стать господином своего положения и пожертвовать собой во имя счастья других. Означает ли эта неготовность признанье превосходства, тех единственных, кто рисковал – Наполеона с соратниками? Означает ли это, что европейцы так и остались не освободившимися рабами, случайно воспользовавшимися добытой не ими свободой? И готов ли на жертву, на смертельный риск ради истины, ради добра, наконец, ради самой красоты Эспер, пустившийся вдруг то ли от долгой дороги, то ли ещё от каких причин в свои размышления?
В воскресенье 5 июля нового стиля Эспер