Антон Азаренков
Две ягоды
1
Отрок взобрался на дерево,
старую заповедную вишню,
на сто девяносто шестой странице
Псалтыри Ла́ттрелла;
забрался и не замечает
садовника, караулящего внизу
с неизбежной дубиной,
и нависающих сверху
острым чернильным дождём
готических литер,
но, сбросив ботинки и ошалев от радости,
набивает щёки, пото́м – карманы
сладкими-сладкими ягодами…
И ни одной шишки.
Истинно говорят:
Восходят до небес
и низходят до бездн
душа их в злых таяше…
2
Между левой стеной и правой,
прямо над теплотрассой,
выросла возле Центра медицинской радиологии
огромная белая черешня.
По местной легенде, кто-то
бросил косточку из окна —
с тех пор и тянется это вредное
«радиоактивное» дерево
выше первого этажа,
где празднуют выздоровленье,
выше второго,
где отмывали чернобыльцев,
выше третьего,
где не останавливается обычный лифт,
и четвёртого,
самого светлого – и пустого.
И лет, говорят, ей столько,
сколько и мне: много и вечно мало.
В солнечную погоду
ослепляет разлапистая черешня
пациентов изнанкой своих жестяных листьев,
так что некоторые тут не различают —
то ли кружится голова,
то ли дует с востока незлой и обильный ветер…
Жизнь – это бросок костей
с пятого этажа,
и счастье тому,
кто её попробует.
«Неслышно ковыляет человек…»
Неслышно ковыляет человек.
Вокруг, колыша ветхий борщевик,
клубится снег. Ложатся покрова
на кровли, трубы, бани и хлева
(дрова, сараи, тряпки, конуры
и прочее скупое иудейство).
В прихожей собирается семейство.
Шипят говоруны.
Где мыкается бедная дочка́?
Чем угощать священника, дьячка
и певчиих? Аль выгнали Дружка
и Муську из гостиной? Мужичка
позвали, Сашку с Костырей? Скажи
яму́, шоб подсобил. А свечки?
На кухне вчетверо по луковой дощечке
быстрей стучат ножи.
Сижу на лишней табуретке, разделив
сестру и мать – как дикобраз
какой-то – молчаливо: здесь табу
на разговоры. Лезет снег в избу
постылой панорамой, но белей
рассохшаяся краска крестовины
и на трюмо спадающие криво
лавины простыней.
Там пятна растекаются гвоздик.
Мы обступаем, будто борщевик.
Клубится ладан, сходятся лучи —
семь лезвий – в сердце. Мати, умягчи!
И полностью пропитанный покров
на зеркале. Стоим, не замечая:
спелёнатую куколку качая,
Кто высится, поправ.
Автограф
Дорогая мама!
Герой моей первой книжки
пьёт и курит.
И часто болеет.
И изменяет женщинам, как твой первый
благоверный
«козёл азаренков».
Герой этой книги много пьёт
стыда, красного и сухого;
зуда, живого и тёмного.
И не герой, конечно, а так – субъект,
в меру упитанный, порой лирический,
особенно когда выпьет.
Ладно, мама,
знаю,
что дед Колька умер от этого,
что Витька умрёт от этого,
что все мы стоим в этом, как в огне, в говне, в гиене…
Знаю. Ну а что с этим делать? От осинки
не родятся апельсинки.
Кстати,
Егорьевская церковь на Фурманова
теперь