Радостное, бурное восприятие мира, переполняющее молодой организм, романтизм и иронический скептицизм – всё сливалось в единое целое. Романтизм не говорил о потребности ухода от серости жизни, а ирония и скептицизм не убивали способности к безоглядной радости.
Этот период в чисто человеческом плане для меня незабываем. Никогда впоследствии не вернется время такой безмятежной радости от общения с жизнью, такой незамутненной веры в товарищество.
В то время у нас еще не было расхождения в тех творческих задачах, которые мы ставили перед собой. Это было в полном смысле слова академическое реалистическое искусство с периодическими порывами, когда это подсказывал характер изображаемого пейзажа, в сторону раскрепощенного мазка с явными отзвуками импрессионизма, особенно живописи К. Коровина. При этом какие-либо отклонения от анатомической правильности в изображении лица или фигуры человека совершенно исключались.
Мы написали немало этюдов фактически репортажного характера, которые могли служить материалом для будущих картин. Но эти картины не родились. Писать что-то выдуманное, приукрашенное не хотелось, а сцена в палатке, которую я описал выше, не рождала вдохновения. Самое большее, что возникло в результате – несколько неплохих этюдов.
Сейчас, вспоминая о картинах Павла Кузнецова, рожденных в Средней Азии, полных таинственной созерцательности, я думаю о той упрощенности задачи, с которой мы приехали в бескрайние просторы степей. Об искусстве П. Кузнецова мы попросту не знали, его работ не было в экспозиции музеев в те годы, да и палатка новоселов «Золотой нивы» не могла дать импульсы для тех духовных состояний, в которые погружался этот замечательный художник.
То, что мы делали, было, по сути дела, продолжением летней практики студентов института, выехавших на природу в новые места.
Между тем, погода стала портиться, похолодало, дул ветер, неслись серые тучи, освещение менялось ежеминутно.
Гуляев уже в середине августа уехал в Ленинград, а мы с Борисом Харченко решили, что нелепо, забравшись в Азию, не побывать хотя бы в Алма-Ате и Ташкенте. Помню, с каким ликованием набросились мы на помидоры (продаваемые на каждом полустанке), которые, чем дальше на юг, становились все крупнее и при разламывании (не разрезании, а разламывании!) серебрились от избытка сахара. Потребность в зелени образовалась огромная, так как в столовой «Золотой нивы» ее совсем не было.
Пробыв сутки в Алма-Ате, мы уже в поезде на Ташкент решили: если куда нужно ехать, так это в Самарканд – настоящую Азию! Нам удалось пересесть со всеми своим рюкзаками, этюдниками, подрамниками, зонтами в поезд, идущий в Самарканд – удача сопутствовала нам.
Так мы оказались в Самарканде.
Вот это было Да!!!
Разве можно описать Самарканд сентября 1955 года? Мы очутились в средних веках. На ишачках среди поднимаемой тончайшей серебристой пыли ехали бабаи в чалмах