В моей утренней почте только долги и счета, ни строчки от друзей из сумасбродной процветающей столицы или от родственников в Европе. Я представил, как утопает в дождях Нева, как кутается туманом милый сердцу Петербург. В душе воскресла невольная тоска, словно меня придавило собственной же могильной плитой. Я готов стать камнем в мостовой Питера, это и то престижнее, чем быть мелким дворянином в Ярской губернии.
Родители оставили мне усадьбу, старое грязно-желтое здание с колоннами, навивающее воспоминание о богадельне. Только единственным заключённым тут был я сам, пожалуй, это даже хуже излюбленной у всех врачей нашего времени лоботомии. А на участке за домом развернулся фамильный погост. Они тут все вместе. Иные дома украшают картинные галереи с портретами предков, но моя семья решила отличиться. Иногда я прихожу возложить пару белых лилий на могилу моей бедной матушки. Но больше всего я хочу стать частью их, укрыться саженью прохладной земли, чтобы уснуть навсегда.
Тяжело быть лишним в мире живых. Они чужды мне по своей природе, своим стремлением к веселью и богатству. Мне куда приятнее задёрнуть плотные шторы и проспать несколько суток, отходя от дурманящего свойства ядов. Я, наверное, просто слишком сильно накручиваю себя переживаниями по поводу бессмысленности собственной жизни. В наше время это не новость, иначе к нам не ходили бы гружёные опием корабли, иначе врачи не сбывали бы втихую морфий. Это то, что дарит мне цветные сны и помогает моему телу разлагаться.
Прошло несколько часов, и она пришла. Она всегда приходила позже назначенного – дама, живущая по жёлтому билету; назвать её жрицей любви язык как-то не поворачивался. Мне уже совершенно наплевать на то, что с моей женщиной спит весь город. Меня не пугает даже сифилис. Но нет, наверное, дамы сердца лучше, чем проститутка, для такого закоренелого циника как я. Я звал её Мари, отрицая другие варианты имени.
Шляпка её промокла под дождём, медные локоны прилипли к лицу, с волос вода стекала на светлое платье, под которым проступали черты её прекрасного тела. Должно быть, так и выглядела прекрасная Анабель Ли, пролежав пару месяцев в «саркофаге приморской земли». Эх… если бы Мари стала для меня музой! А на дворе прекрасный век, и девушки ещё дают поэтам.
Мы пили тот самый горький ликёр, что привёз из Франции мой друг. Ликёр дарил нам видения. Словно сознание полыни проникало в моё сознание, и на миг я становился волной степной травой, а может быть, бледным мотыльком, что опыляет эти горькие цветы. Шартрез однозначно более романтичен, чем красные вина, что родились под южным солнцем. Я ненавижу солнечный свет, он меня разлагает. Я вынужден беречь бледность лица, мне нравится быть болезненно-мёртвым. И мне нравится видеть Мари такой. Ей чего-то не хватает для того, чтобы стать мне музой. Только вот понять не могу, чего именно. Она красива,