Попив воды, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался умереть. Он хотел сделать это прежде, чем обитатели барака вернуться с работы. Картонку с черным квадратом он поставил на тумбочку, и в скудном электрическом свете она гляделась совсем неплохо, во всяком случае, нейтрально успокоительно, не навязчиво и абсолютно отстраненно от жизни.
Но умереть Позументов не успел: дверь вдруг шумно распахнулась, и вслед за морозными клубами в барак ввалились Кривоедов и старлей. На обоих были белые полушубки, перетянутые ремнями и валенки, подбитые лосиной кожей. Раздался так хорошо знакомый зычный, с площадными нотками, голос Кривоедова:
– Гражданин Позументов, с тебя, старый черт, причитается! Дрыхнешь? – подошедший бесцеремонно бросил на грудь лежащему Позументову лист официальной бумаги. – Хватит сачка давить, люди вгибывают, а ты устроил тут себе санаторий, – и Кривоедов уселся в ногах художника, чего раньше никогда и не мыслил себе позволить. С шумом извлек из полушубка пачку «Беломора», продул мундштук папиросы и стал прикуривать.
Позументов взял бумагу и взглянул на нее, но без очков это было бесполезное занятие.
– Что это? – спросил он, приподнимаясь с подушки. И вопросительный взгляд на заместителя начальника. Тот откликнулся, и неожиданно вполне по-человечески, без рыка и крика.
– Тебе, Маэстро, выпала лотерея… Тебя сам президент помиловал, причем, возможно, с полной реабилитацией. Поэтому давай заделай нам на радостях гопак и к завтрашнему утру будь готов к отправке. – И – о, чудо! – Кривоедов впервые улыбнулся, обнажив линейку безукоризненно белых, по-волчьи