Папа смотрел на меня бессмысленно, как олень, разглядывающий забитое шоссе в утренний час пик.
– Ну, у нас в школе был особый разговор, – продолжала я, не зная, куда деваться от смущения. – Такой, куда мальчики не допускаются…
Я достала фиолетовую брошюрку, которую раздали всем девочкам в третьем классе. Она помялась, потому что все это время лежала в ящике комода, под носками.
После неловкой паузы папа страшно покраснел.
– А. Так вот почему…
Он вдруг с преувеличенным вниманием принялся разглядывать цветные наживки для морской рыбалки. Папа то ли смутился, то ли встревожился, а может быть, то и другое, поскольку в радиусе пятисот миль от города Плезенс, штат Техас, не было никакого моря.
– Ты ведь понимаешь, что это значит, да? – спросила я. – Элисон снова будет говорить со мной о половой зрелости.
Теперь у папы покраснело не только лицо, но еще и уши. Он перевернул страницу, тупо глядя на картинки.
– Ну, кто же лучше лучше мамы расскажет тебе про птичек и пчелок. Правда?
Внутренний голос ответил: «Сами пчелки, очевидно».
Я кашлянула.
– Нет, папа. Она не про это будет говорить, а про всякие странные штуки. Типа: «Ничего не поделаешь, ты, как и я, не сумеешь заглушить голоса, и зачем только твоя прапрапра залезла в кроличью нору». И так далее.
Не важно, что Элисон, в конце концов, могла оказаться права насчет голосов. Я не была готова признаться в этом папе. Или самой себе.
Он сидел неподвижно, как будто воздух из кондиционера его заморозил.
А я изучала перекрещивающиеся шрамы у себя на ладонях. Мы с ним оба знали: проблема не в том, что Элисон могла сказать, а в том, что она могла сделать. Если случится очередной приступ, на нее наденут смирительную рубашку.
Я давным-давно узнала, почему она называется смирительной. Лучше было бы назвать ее душительной. Она такая тугая, что кровь останавливается и руки немеют. Такая тугая, что от нее невозможно избавиться, кричи не кричи. Такая тугая, что у родных человека, на которого ее надели, замирают сердца.
Я почувствовала, как подступили слезы.
– Слушай, папа, у меня был очень поганый день. Пожалуйста, давай не поедем сегодня. Ради исключения.
Папа вздохнул.
– Я позвоню в лечебницу и предупрежу, что мы навестим маму завтра. Но все-таки тебе надо с ней поговорить. Ты же понимаешь, что для нее это важно? Не терять с тобой связи.
Я кивнула. Пускай мне придется сказать Элисон, что я стала женщиной, но ведь не обязательно говорить, что я стала такой же, как она.
Поддев пальцем ярко-розовый шарф, повязанный поверх джинсовых шортов, я уставилась себе на ноги. В покрытых розовым лаком ногтях отражался вечерний свет, лившийся из окна. Розовый всегда был любимым цветом Элисон. Поэтому я его и носила.
– Папа, – проговорила я чуть слышно, только чтобы он услышал. – А вдруг Элисон права? Я сегодня кое-что заметила. Кое-что… странное. Я ненормальная.
– Ты