За работой на огородах время шло как-то незаметно. Пролетел апрель и наступил май. Красавчик даже тосковал меньше. Наработавшись вволю за день, надышавшись свежим воздухом, он засыпал почти мгновенно, чуть добравшись до кровати. Не было времени предаваться печальным думам.
С Митькой Красавчик редко видался за это время. Работал Шманала в другой партии, и только по вечерам, когда сходились по камерам, после переклички удавалось друзьям перекинуться парой фраз. Красавчику казалось иногда даже, что Митька нарочно уклоняется от разговоров с ним. Он как-то сторонился Красавчика, и если бы не особенная нежность, звучавшая в тех двух-трех словах, которыми он изредка одаривал друга, можно было бы подумать, что Митька совершенно охладел к нему.
На самом деле Митька по-прежнему питал к приятелю нежные чувства. Показная же холодность была только военной хитростью с его стороны. С наступлением весны обычно тюремные надзиратели усиливали бдительность по отношению к юным арестантам. С весной начинались побеги из тюрьмы, и начальство тюремное зорко следило за тем, чтобы заключенные не шушукались по уголкам.
Митька твердо решил убежать вместе с Красавчиком, и ему не хотелось навлекать на себя подозрений. Он хорошо знал, что «ду́хов»[10] можно провести лишь полнейшим хладнокровием и примерным поведением, и старался вовсю. За ним, как за бывшим беглым, особенно следили. Он знал это и делал вид, что тюрьма его нисколько не угнетает, что у него нет никаких поползновений вернуть себе свободу.
Для Красавчика поведение Митьки было загадкой. Он разрешил ее только тогда, когда Шманала шепнул ему однажды:
– Сегодня ночью увинтим. Клещ дежурит…
Сердце Красавчика радостно вздрогнуло. Ему хотелось расспросить друга о подробностях плана побега. Но Митька добавил только:
– Как уснут все, оденься потихоньку и ляг под одеяло… – после этого он отошел в сторону, делая вид, что не замечает товарища.
Спать ложились в девять часов. Красавчик улегся в постель, снедаемый любопытством и тайным страхом.
Клещ запер камеру и, когда все успокоилось, улегся, позевывая, на «надзирательскую» кровать. Не прошло и четверти часа, как храп его врезался мощным аккордом в дыхание спящих арестантов. Дети, утомленные работой на воздухе, заснули, едва улеглись в кровати.
Красавчик, весь дрожа от волнения, поднялся, чутко прислушался и принялся одеваться. Он на минуту задумался, надевать ли сапоги. Решил, однако, что они могут служить помехой, – и не надел. С сильно бьющимся сердцем юркнул он снова под одеяло и стал ждать, чутко вслушиваясь в тишину, нарушаемую храпом и дыханием спящих.
Ему послышалось вдруг, что скрипнула половица в дальнем углу комнаты, возле дверей… А вот, словно