– Я тебя знаю, – сказал он, не осмеливаясь подойти ближе. – Я знаю, что ты всегда чихаешь ровно три раза, прикрывшись левым локтем. Я знаю, ты правша, но пишешь, как левша, – значит, левшами были твои заботливые мама или папа, которые научили тебя писать еще до того, как ты пошла в первый класс. Я знаю, что когда ты нервничаешь, например, учишь новый материал, то тихо-тихо насвистываешь какую-нибудь песню Blink-182. Я знаю, что ты грызешь ногти, но не на занятиях. Я знаю, что ты раньше курила, потому что иногда машинально вытаскиваешь сумочку и открываешь отделение, где держала сигареты, но, спохватившись, закрываешь и оглядываешься, не заметил ли кто. Я знаю, что ожерелье, которое ты носишь, имеет для тебя какое-то особое значение: иногда глаза у тебя как бы застывают и ты теребишь его, чтобы прийти в себя…
Дэвид остановился. Кружилась голова, но он хотел говорить еще. Другой возможности, скорее всего, уже не будет. Он знал, что выглядит форменным психом. И того, что он наговорил Элизабет, суду вполне может хватить для запретительного ордера.
– Американская мечта – не миф, – продолжил Дэвид. – Меня оскорбляет, когда ты так говоришь. Я пахал как одержимый, чтобы попасть сюда. Когда-нибудь я сделаю что-то важное. У меня, черт возьми, будет большой дом, и люди будут говорить обо мне. Когда-нибудь я добьюсь своего. Но я не знаю, как тебе это доказать, если только ты не будешь со мной.
Элизабет не ответила. Ничего нельзя было прочитать в ее холодных карих глазах.
– Ты, наверное, самая прекрасная женщина из тех, кого я встречал, – сказал он. – Я люблю тебя, хотя мы никогда раньше даже не разговаривали. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Твою грубость. Твой ум. Твою хрупкость. Ты просто… просто… потрясающая.
Элизабет смотрела на него целых десять секунд, прежде чем сказать:
– Можешь идти.
Позже, ночью, в комнату общежития, где жил Дэвид, постучали. Он знал, кто это. И когда открыл дверь, не ошибся. Рыжие волосы ощетинились от вечерней мокряди. Кремовая кофта из ангоры обтягивала ее грудь. Она поставила сумку на пол в коридоре.
– Ненавижу тебя, – сказала Элизабет.
– Нет, не ненавидишь.
Она вошла в комнату. Он даже не успел закрыть дверь, как почувствовал ее руки на своем теле. Они занялись любовью. А потом Элизабет сбросила кофту, и они принялись жестко трахаться. А чуть позже снова занялись любовью, при голубом свете телеэкрана.
Они лежали в темноте, Элизабет положила голову на грудь Дэвида. Он думал, что она спит, да и сам уже проваливался в сон, когда услышал ее шепот:
– У меня была сестра-близнец. Как две капли воды…
– Тсс, – сказал он и погладил ее волосы. – Я люблю тебя.
– Не надо тебе меня любить, – ответила она.
Было еще темно, когда он проснулся. Рядом никого.
Ни записки, ни надписи помадой на зеркале, никаких признаков того, что Элизабет была здесь, кроме слабого запаха мыла и дыни, ее запаха.
Дэвид нашел ее имя в списке студентов, позвонил в общежитие в Прентис-холл,