окурок. – И грубо. И вульгарно. И размыто. А ведь идея по-человечески звериная. Или по-звериному человеческая. Когда над человеком никого нет, на что он способен? Вдруг в нем просыпается логика того, что он видит кругом, без домыслов, без мистицизма, без непонятных условностей надежд и веры. На что тогда решится человек? И будет ли его решение актом решительности? Может, это акт свободы, когда ты можешь делать все, независимо от чужих правил и настроений, от заключений и утверждений? Когда вдруг ты смог освободиться от догм и доктрин, когда ты видишь природу человека как чистое поле, без заборов и тропинок? Что тогда? Естественно, все это фантазия, и даже не миф. Попросту такое даже сложно вообразить. Каждый человек интегрирован в ту систему, в которой он родился и воспитывался, даже если он сирота. У каждого свое восприятие и правды, и поведения. Все остальное шоры и кандалы. И только в воображении я могу себе позволить от них избавиться. Но что будет, если и туда влезут? В целом, как мне кажется, туда доступ попросту закрыт, потому что всегда есть те, кто контролирует такие возможности. Посмотрим кругом. Мы оцениваем официанток, барменов, клуб или что это? Кафе. И ведь порою забываем или не осознаем, что у той девушки наверняка есть ребенок, которому нужен отец и хорошее воспитание вообще. А мать ограничивает его абстрактными комментариями: повзрослеешь поймешь, тебе еще рано, отстань. Бармен кадрит ее. А ей нравится менеджер, который женат, но ему интересно, насколько мы сегодня посидим. И это так просто и нормально, но мы забываем, что есть другие люди со своими чувствами и переживаниями. Может, в этому суть человека: не забывать, что есть другие люди? И опять же открывается вторая сторона: некоторые прекрасно знают присутствие других людей и их заботы, чем и безусловно пользуются. – Ес взгрустнул. – И прежний безумец, – это неправдоподобно, если честно, – в некоторой недобожественной позе восседает на верхней шконке, или как там обзывают лежанки, и с тою же невозмутимостью успевает вонзить два пера в охрану, ворвавшейся так бесцеремонно в его владения. По логике, его давно должны отправить куда подальше. – Совсем окосел. – Я к тому, что монстра очень сложно создать даже на страницах произведения. Такое ощущение, что сам задыхаешься. Я пытался написать отрывок, да, как-то самому страшно стало. А чтобы это воплотить в реальность – еще страшнее. Поэтому, если бы получилось, то хотя бы фильм снять. Или, как сейчас, набросать его, так сказать, портрет. Вдруг ужас сотрется. Исчерпает себя. Но система на то и система, что в ней есть дыры. Есть неувязки. И этой неувязкой стал суд. Естественно, – произнес Естественный, – его, Цика, упаковали, загримировали и привезли. И вот самый большой пробел, самый нелепый момент, потому что Цик сбегает. Человеческий фактор тем и недостаточен, что он слишком человеческий. Он хочет есть, спать, зевать и отвлекаться. Не хочет работать. Не хочет ползать в грязи и рыскать по канавам. Он находится
