Осколок черепицы чернел кляксами, похожими на морских ежей.
Свитер был белый, очень тёплый и мягкий. Он пах свежими персиками и лекарствами.
Черепица была холодной, словно бы чёрные пятна мешали ей получить солнечное тепло.
Мама.
Вильяма всю ночь выворачивало наизнанку – кожа будто хотела отделиться от тела, он чувствовал, что кишки сворачиваются и переползают от одного бока к другому.
Запах лекарств закупоривал ноздри, в лёгких делался вязким, тяжёлым, не давая прохода воздуху. Вильям хрипло дышал через рот. Разрез был сантиметров пять в длину, и пальцы свободно проходили внутрь. Ощущение было, словно он окунул руку в салат, сдобренный маслом.
Однажды Вильям, по пути в книжный магазин, проходил мимо тележки с персиками в меду, он их очень любил. Он купил один и отдал матери. Она откинулась в кресле, в котором обычно сидела, и дрожащими руками вцепилась в сладость. На щеках выступил румянец.
Кресло, в котором обычно сидела его мать, было безвкусное – зеленое, с золотыми завитушками, такими же вставками по боками, но, разумеется, это было просто крашеное железо. Ткань потерлась, краска облупилась, сиденье и спинка впечатали в себя фигуру матери.
Вильям смотрел на кресло. Он просунул пальцы глубже и почувствовал, что находится на грани бреда.
В глазах появились яркие вспышки, комната освещалась солнцем, тёплым и мягким, хотя на улице стояла осенняя ночь. Он услышал торопливые шаги, они метались из одной комнаты в другую, иногда проходя совсем рядом.
Вспышки и топот разрывали на части, будто Вильяма перетаскивали из одного места в другое.
В проёме двери, на кухне, показалась маленькая фигурка, шагающая туда-сюда у плиты. Вильям встал и пошёл к ней. Всё шло спокойно и естественно, поэтому он ни о чём не беспокоился.
Фигурка была крохотная, меньше ростом, чем Вильям, немного зажатая, словно на её плечах было что-то тяжёлое. Волосы выцвели, на ощупь сухие, но пахли приятно – какой-нибудь выпечкой, очень-очень сладко. Платье было такое, какое носят религиозные женщины – длинное, в цветочек, с отложным воротником с кружевами – фартук же был частью любого наряда, и снимался только когда она выходила на улицу.
– …тебе должно понравится, с картошкой, тебе ведь она нравится, верно ведь, Вильям…
Вильям чувствовал покалывания в руках, ему трудно было ими шевелить.
–…выпрямись, горб вырастит, знаешь, как страшно с горбом…
Руки у неё были сильные какие-то непропорционально толстые, будто она специально сделала их такими, чтобы они были всегда мягкими и почти горячими. Икры и стопы, выглядывающие из-под платья, покрыты синей сеткой вен.
Руки Вильяма уже не болели, но под кожей что-то гудело, вырывалось наружу.
– Я не должен был… не должен… всё… я…
Женщина повернулась к Вильяму. Лицо её, лицо его матери,