Чья-то судьба записана в большой книге, в самой настоящей бумажной книге настоящим пером; автор иногда перечитывает готовые судьбы, правит, вычёркивает, добавляет абзацы, выбрасывает главы или переписывает концовку. Человек думает, что его судьба определена и неизменна, и не представляет, что она меняется каждую минуту, потому что писателям всегда сложно выбрать окончательный вариант произведения.
Чья-то судьба высечена в камне; она весит больше, чем тёмная материя вселенной, её ни сдвинуть, ни изменить, ни подправить. Человеку кажется, что всё в его руках, он пытается, пыжится, тужится, корячится и в конце концов разбивает себе голову о каменную породу. Ничего нельзя было изменить, всё было бесповоротно, неизменно, бесконечно, вечно и не так уж и плохо, нужно было просто суметь увидеть.
Чья-то судьба пёрышком парит в эфире; куда человек смотрит, в ту сторону судьба и летит, какой её представляет, такой и становится, о чём мечтает, то и даёт ему. А он и не мечтает и не представляет и не смотрит. Мог бы такую чудесную судьбу себе выдумать, а он всё сидит, как пень, считает себя бессильным, потому что в некоей книге про него якобы всё уже написано. А ничего и не написано – слишком безынтересная личность, чтобы о нём писать.
А я свою судьбу сшиваю иголкой из раскроенных флисовых деталей и иногда записываю в блокнот сказками…
ЗОЯ И МАНЯ
– Зоя, а ты кто, зайка?
– Да, я зайка.
– А я кто, мишка?
– Да, ты мишка.
– Я должна спать в берлоге и есть сырую рыбу?
– Не-е-ет, глупенькая! Ты же игрушечная! Ты должна радовать детей!
– Всего лишь! Так просто!
– Нет, Маня, это совсем не просто. Радовать детей – это значит всегда быть рядом, и днём и ночью, даже когда все спят. А если тебя посадят на полку, нужно сидеть на полке, даже если оттуда ничего не видно. А если упадёшь под кровать, нужно лежать под кроватью, пока тебя не найдут. А ещё нужно быть готовой к тому, что тебя могут раздеть и потерять одежду, испачкать и не помыть, порвать и не зашить, уронить и не извиниться, дать кому-то поиграть и не попросить обратно, оставить на улице и никогда не вернуться за тобой… Радовать детей – это совсем не просто!
– Но всё-таки лучше, чем есть сырую рыбу!
СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧИК
У Солнца очень много лучиков, и все разные: умные, добрые, рассеянные, непослушные, весёлые, скромные, сообразительные, рассудительные, шаловливые, терпеливые – каких только нет!
Один лучик был очень тихим и робким, он всегда от всех прятался, ни с кем не разговаривал, и у него было мало друзей. Надо же было такому произойти, что именно он случайно оторвался от Солнца и упал на Землю. Он лежал под листом лопуха и тихонечко светился. Ему было холодно – его уже не согревало нечто большое, родное и тёплое. А ещё ему было одиноко. И немножечко страшно.
Он пролежал под лопухом несколько дней и уже почти погас, как вдруг однажды утром услышал быстрые шаги. Кто-то отогнул лист лопуха и крикнул:
– Мама, смотри, здесь мишутка!
Чьи-то маленькие ручки подняли его и прижали к груди. Он почувствовал тепло, и доброту, и любовь. Огромную всеобъемлющую любовь чистого детского сердца.
Ему показалось, что он наконец вернулся домой – к большому, родному и тёплому Солнцу.
Ему больше не было холодно, одиноко и страшно. Никогда.
ЗИГФРИД
Мишутка Зигфрид носил такое необыкновенное имя, что не мог позволить себе быть обыкновенным.
Сначала он придумал иметь манию величия: на соседние игрушки смотрел свысока, говорил о себе «мы», сочинил кучу собственных подвигов и пересказывал их каждый раз с новыми подробностями.
Когда подробности для подвигов закончились, он решил стать непризнанным художником: чирикал в блокноте крючки и загогулины, называя себя то абстракционистом, то минималистом; затем раздобыл краски, ляпал поверх крючков и загогулин цветные пятна, называя себя то экспрессионистом, то авангардистом; наконец, окончательно запутался в терминах и совсем расстроился.
Но тут пришла Иголка, взяла его в руки, поцеловала в нос, погладила по головке, ласково назвала Зефиркой – и он растаял, превратился в обыкновенного милого мишутку и научился дружить с другими игрушками.
Теперь он сочиняет для них сказки по вечерам, а всё остальное время посвящает рисованию картин. У него неплохо получается. Если вы услышите однажды о художественной выставке работ некоего