Уже вечером Л. сказала мне, что живет одна, муж давно умер. Я не спросила, отчего, мне показалось, что эта информация содержит оттенок боли, с которой Л. не готова столкнуться. Она сообщила, что детей у нее нет, в ее откровении не было сожаления, скорей, с этим сожалением она не могла согласиться, она отказалась от него, как от яда. Потребовались бы причины, оправдания, не случилось – и все тут. Сейчас я понимаю, что не сумела бы определить ее возраст. Ей могло быть как тридцать пять, так и сорок пять. Она была из тех молодых девушек, которые выглядят женщинами раньше других, и из тех женщин, что остаются вечными молодыми девушками. Л. спросила, живу ли я с Франсуа (я помню, она назвала его по имени), я объяснила, по каким причинам мы решили, что каждый останется у себя дома, пока наши дети живут с нами. Да, разумеется, меня страшит привыкание, изношенность, раздражение, компромиссы, все то банальное, что случается с любящими людьми после нескольких лет совместной жизни, но главным образом я боюсь подвергнуть опасности душевное равновесие. К тому же в нашем возрасте каждый тащит за собой свою долю поражений и разочарований, и мне кажется, что, живя порознь, мы отдаем и получаем лучшее, что в нас есть.
Мне нравится такая легкость в общении, которую испытываешь с некоторыми людьми, эта манера сразу докапываться до сути вопроса. Мне нравится говорить о важных, волнующих вещах, даже с друзьями, которых я вижу не больше одного-двух раз в год. Мне нравится в Другом (и часто в женщинах) эта способность касаться сокровенного, не становясь при этом бесстыдной.
Так мы сидели в том кафе напротив друг друга, и Л. не принимала той несколько агрессивной позы обольщения, в которой я видела ее тогда на вечеринке: теперь она казалась мне более мягкой. Мы были двумя женщинами, доверяющими друг другу, имеющими некоторое количество общих интересов и мгновенно