Еще несколько минут он продолжал тянуть время, невидимая нить, словно нервом, связывающая две машины, напряглась из последних сил. Оскаленная лошадиная морда мелькнула вдруг перед ним, и он сам стал машиной, а машина стала им, они сделались единым организмом, единой сущностью, с одним сердцем, одним мозгом, одним телом. Они обгоняли друг друга в самих себе, заполняли собою пространство и время, несли и хранили себя в миллионах собственных проекций и отражений. Стрелка спидометра неудержимо ползла в область верхних делений, рвались назад деревья, столбы электропередач, облака, все смешалось и переплелось в тончайшей и сложнейшей мозаике, соединившись в упоительно долгом миге, равном своей емкостью сотням и тысячам столетий…
Когда Тарновский опомнился, «Волги» нигде не было видно, и ничего не напоминало о ней. Уже на самом подъеме моста, прихотливой петлей уводящим дорогу на юг, Тарновский услышал сигнал полученного сообщения, чуть подрагивающей рукой нашарил телефон, поднес к глазам. Строчки сообщения прыгали, складывались абсолютно фантастическим смыслом. «Посылка у тебя. Скорее, как только сможешь, обнови свои расчеты, я хочу знать результат. Ты — гений! Звони немедленно, это важно! Сергей».
Глава VI
Старость – это прежде всего страх смерти, ее главный симптом и символ, придти он может к любому и в любой момент, независимо от возраста, состояния здоровья, социальной принадлежности и вероисповедания.
Вообще, мысли о смерти живут в нас скрытно, исподволь, по сути, они не оставляют нас никогда, впервые посетив в детстве и покидая только на границе сознания. Но в детстве они интуитивны и безобидны, и причиной страха становятся лишь спустя много лет, когда старость начинает в нас свой незримый отсчет.
Когда вспоминаешь свое детство, обязательно наткнешься на вопрос, который рано или поздно задаешь взрослым. Вопрос этот выглядит трогательно и наивно, тем не менее, он спровоцирован смертью, он — ее творение и креатура. Звучит он примерно так: «Мама, а когда я умру?», или: «Мама, а я тоже умру?»
И ты заглядываешь в мамины глаза, неожиданно делающиеся растерянными и фальшивыми, ты пытаешься увидеть в них нежность и уверенность, но их там нет, и страх впервые проникает в твое сердце, впервые обжигает тебя отчаянием бессилия.
Все дело, конечно, в твоей гипертрофированной чувствительности, словно линза,