И что, главное, сам Хрущев обвинил Евтушенко в политической незрелости и незнании исторических фактов. Что, мол, не одни евреи в «Бабьем Яру» похоронены.
Но, как бы советские антисемиты ни бесновались, стихотворение сразу же перевели на многие языки, а Евтушенко стал чуть ли не всемирно знаменитым. А на месте «Бабьего Яра» по-прежнему располагается огромная свалка.
– Я не понимаю, – недоумевал Лёня, – почему они скрывают? Зачем? Ведь не они же расстреливали, а фашисты, немцы. Чем им мешают стихи Евтушенко? Что в них не так?
– В этом нет никакой логики, – улыбнулась Люба. – Абсолютно никакой. Антисемитизм – это что-то звериное, зоологическое… На уровне первобытных инстинктов… Сублимация энергии ненависти…
В тот день Лёня очень остро почувствовал себя евреем.
«Это нас убивали. И никому, никому не было до этого дела. Многие, может быть, радовались. Не все, конечно, но ведь находились… Нелюди…
Это нас ненавидели веками. За что? И меня бы убили, если бы я был там. И папу, и маму, всех».
Да, в тот день он почувствовал, что неотделим от убитых, и от живых тоже. Что какая-то мистическая связь существует между ними всеми, и он не может вырваться, не может порвать эту невидимую связь. Кого-то из евреев он может любить или, наоборот, ненавидеть, но все они нерасторжимо связаны – судьбой, изгойством, гениальностью, историей, несуществующим вечным Богом. Думал ли он именно этими словами, или другими, Леонид давно не помнил – дело заключалось не в словах. Но – существовало чувство общности, может быть, даже чувство любви. К чему, к кому? К общности судьбы? Пожалуй…
Когда через год Лёня получал паспорт, он твердо знал, что – еврей, так что это было вполне прагматичное решение. Просто еврей – в сердце, а в паспорте – русский.
18
Лет до двадцати Лёня был уверен, что притесняют только евреев. Он, конечно, знал, что в республиках первыми секретарями обязательно назначают местных, а вторыми русских – присматривать за аборигенами. Это называлось ленинской национальной политикой. Слышал, что местные, коренные, так называемые национальные кадры, имеют всяческие привилегии в республиках – союзных и автономных, – русские же там – люди второго сорта, после местных, часто спаянных в тесные кланы. Зато русским положен был реванш в России, в Москве, в ЦК, в КГБ и армии. А евреи, выходило в советском ранжире – только третьего сорта. Евреям полуофициально был поставлен потолок. Еврей мог заведовать кафедрой, но не в самых элитных институтах, и никогда – быть ректором; главным инженером, но не директором завода. И уже совсем редко избирали евреев в Академию наук или принимали в Союз писателей. Впрочем, не избирали, не принимали, но все-таки были, особенно старые, избранные и принятые давно, заслуженные-перезаслуженные. Были физики – участники атомного проекта, но вот новых не брали; с каждым годом продвинуться становилось все трудней и трудней. И уже совсем не было и быть не могло евреев – в КГБ, в ЦК и в правительстве. Кроме одного – по процентной норме – вечного Дымшица142.
Иногда, правда, случались анекдоты. После третьего курса Лёня состоял в Совете молодых ученых.