Не в счёт отдельное,
что – в долгий ряд.
Зовут по имени,
чем всё круглят.
Заботы терпкие
болванят кровь.
Хоть нету призраков,
нет и основ.
Я был как многие —
служа уединению.
Всегда внутри него
огромное стремление.
Оно порою комом
цепляется в загривок.
И цели нет дороже —
стать
максимально зримым.
Своих искал везде я,
по всем углам.
Так было много их,
но только – там.
Воспоминания —
как сон и бред…
Под шкурой зыбятся
то вскрик, то след…
Я был помноженный
на них, кто – там.
Цвет моего хвоста
усвоил хам.
Он прокусил мне то,
чем ловят звук;
но злиться я не стал:
хам сел в испуг.
Откуда что взялось:
шла речь о ней.
Как на беду он был
неравнодушенней.
Ну, значит, прокусил;
а через раз
ему какой-то жлоб
размазал глаз.
Мы после виделись
всего тремя зрачками.
Существеннее то,
которое
мы
сами.
М-да… чьи-то мнения…
Пусть, как должно бывает,
хоть чёрная, хоть серая
меж нами пробегает.
Не леденит судьба
во всём привычном.
Знакомое – чуждо.
Чужое – безразлично.
«Оденься в камень…»
Оденься в камень.
Приляг на дно.
И жди обмана —
в бистро, в кино.
Хотенья мене,
чем больше круча.
Уснувший гений —
оно и лучше.
В нагорье, в ночи
Гётевский мотив
Отстранённою дрёмой объяты
вершины, распадки и склоны.
К небу спрямились пути;
и замирают свечения
по-над остылой уставшею мглой.
В мире как будто провисли
и не обронятся больше
тревоги, предчувствия и ожидания.
Сердце в смущенье:
покоя ему не узнать,
но оно его ждёт.
«В душе своей отсею шелуху…»
В душе своей отсею шелуху.
Забуду помыслов невнятные значения.
Чертополох иззубренных улыбок и угрюмую хулу
сотру из памяти,
остуженной в сомнениях.
И вихри праздности, и ласточкин восторг
не стоят ничего, исписанные ложью.
Приму лишь то, чего всегда достичь желал и мог,
отдав под нож боязнь и осторожность.
Так много пролетело дней потухших!
Неярок свет, завесой истомлённый.
Свой жребий, перемятый, но – не самый худший
я вновь прямлю,
надеждой