– Чего же ты не хочешь?
– Ничего не хочу! – ответил Серёжка, – Есть не хочу и вставать не буду! – громко сказал он под одеялом.
– Вот те раз! – опешила бабушка, – А я-то тебе каши вкусной наварила и блинов напекла. Ты же всегда любил мои блины с маслом топлёным, или это Володька соседский их так нахваливал совсем недавно и просил снова напечь, да побольше?
– Я не нахваливал блины, я их просто ел! – не желая обидеть бабушку, сказал Серёжка, – А сейчас я не хочу, я не просил, я буду жить под одеялом, – придумывал он отговорки, всё так же не желая выглядывать из-под одеяла. Там, в темноте, было так тепло и уютно, что мальчишка решил сегодня и кончика своего носа не показывать наружу, ну, если только, – на самую малость, чуть взглянуть на быстрого паучка и снова нырнуть с закрытыми глазами под одеяло.
– Серёжа, ты же уже большой мальчик, – увещевала бабушка мальчишку, – тебе уже почти пять лет!
– Мне не пять лет, – сопротивлялся подъёму голос из-под одеяла.
– А сколько? – поинтересовалась бабушка.
– Мне нисколько, мне – темно!
– Поднимайся, а то и правда будет тёмно, пока туда-сюда, глядишь, и ночь на дворе.
– У меня здесь ночь, я никуда не пойду! Сов-сем, сов-се-е-ем! – зашевелилось и уже звонким голосом пропело под одеялом.
– А как же вы с дедом вчера договаривались за ёлкой сегодня в лес сходить? Не пойдёшь, значит, так я пойду, скажу ему сейчас, что не надо тебе никакой ёлки!
– Стой, бабушка, – отлетело в сторону одеяло, Серёжка быстро подскочил на ноги, – не ходи никуда, не говори ничего дедушке! Я уже проснулся!
– Хорошо, не буду ему говорить, – бабушка уже сняла платок и шубу, она стояла в проёме белых дверей и, улыбаясь Серёжке, поправляла в волосах свой гребень, – а ты одевайся и мыться. Ну где этот дед? – глядя в сторону входной двери, спросила она, – За стол пора уже, простынет всё…
За окном большими хлопьями медленно падал на землю пушистый снег. Серёжка, опираясь руками на тяжёлую квадратную подушку оттоманки, смотрел в окно на широкое белое поле, простиравшееся там почти до самого горизонта. Ещё неделю назад, глядя в это окно, можно было различить волнистые линии пашни, которые осенью нарезал серый гусеничный трактор, таская за собой широкий плуг по этому полю. Он, рыча, уходил к горизонту, к самой кромке леса, где заканчивалось поле, почти пропадал из виду, ныряя в низину, и снова карабкался в гору, натужно кряхтя вдалеке мотором. Потом маленькой, еле различимой букашкой, двигался вдоль кромки леса, медленно