Воротившийся Патифон долгое время за разбойников не брался всерьёз. Он хотел из них сделать морских пиратов, а добычу (приз по-морскому) обложить налогом. И присвоить каждому атаману шикарное иноземное прозвище. А то что за дела – Филька Брыластый да Афонька Киластый! Как такими гордиться, перед кем хвастаться?
Он подсылал в леса своих людей с уговорами и подарками. Подарки злодеями охотно принимались, а царские посланцы возвращались в чём мать родила и докладывали, что Филька либо Афонька в море не пойдут, поскольку силу им даёт только родная земля ерусланская, что чужих и непонятных прозвищ воздвигать на себя не желают, а то люди смеяться будут и бояться перестанут (действительно, назовись ерусланец тем же Капитаном Бладом – как такое прозвище народ переосмыслит?), и что вообще всякий разбойник в тёмном лесу сам себе царь. Речные же злодеи моря попросту боялись, так как знали, сколь коварна стихия водная, а уж про санитарную книжку моряка и слушать отказывались.
Патифон Финадеич вздохнул, проклял разбойничью темноту и вернулся к отцовским заветам – правда, с меньшим успехом. Но лиходеев помаленьку всё же отлавливали и даже не казнили – отправляли копать канал до Ближайшего моря. Тёмные леса стали надёжным, хоть и скудным, источником рабочей силы.
…А новоявленные разбойники, ведомые Лукой Радищевым, шли-шли в сторону леса, покуда хмель не свалил их у опушки.
– Ну что, братцы – воротимся да повинимся отцу ректору? – спросил Куприян Волобуев, продрав глаза.
Утро было раннее, отчего лес казался особенно тёмным и неуютным даже по сравнению с общежитием.
– Вы как хотите, – сказал Лука, – а я возвращаться не намерен. Благородный муж два раза не решает.
– Да куда же ж нам возвращаться? – всплеснул белыми ручками Яцек Тремба. – Мы же ж по дороге до лясу такого натворили!
– Какого? – испугался Волобуев.
Панычи, перебивая друг друга, стали перечислять безобразия, учинённые начинающей шайкой с благородными намерениями в прошедшую ночь: сожгли в предместье два дома вместе с хозяевами, надругались над семью пожилыми богодулками, обчистили церковь (два сундука добра унесли оттуда), разоружили караул ночной стражи, написали на городских воротах дёгтем матерное слово против царя…
Лука стал мучительно припоминать совершённые в первую же ночь преступления, но припомнить никак не мог. Он точно знал, что панычи от жадности были вчера пьянее всех остальных; откуда же им помнить хотя бы тятю и маму? Да и Дёгтем ни от кого не пахло…
– А де ж хабар? – спросил Грыцько Поло-вынка.
– Так пан атаман сказал, что будет на карауле сидеть, а нам спать велел! – сказал Недослав Недашковский. – Хабар тут лежал, я, помнится, в меховой шубе уснул… Где та шуба?
– Где наше добро, братушка атаман?! – вскричали Редко Редич и Хворимир Супница.
– Даже скляночки не осталось… – жалобно молвил арап Тиритомба. Он