– И если все мы клеточки одного организма, как считает Сергей Николаевич Лазарев,20 или даже одной тюрьмы, – продолжил он. – То понятно, что гневаться самый большой гнев. Чтобы другим не мешать. Вот Толстой это и понял, а его р-раз и анафеме. По всей России по телеграфу передавали, что он отлучен. Как порнографию смаковали его травлю. Но если первоисточники читать, то ясно же: подставлять правую, не сеять и не жать, богатства на Земле не собирать. Значит, и не осуждать, не требовать от других. Но никогда никакая женщина тебя таким не примет. Значит, со временем, на земле останутся одни подонки.
Это был ключевой момент его рассуждений. Не раз я замечала, что, сделав логический круг практически над любым философским полем, он приходил к этой простой идее, что выполняя заповеди, в современном мире выжить невозможно. Отсюда он приходил к следующей идее, что мир – это большая тюрьма, на которой надо не строить гнезда, как побуждают нас инстинкты, а копать подкоп, чтобы сбежать, в чем и заключается, по его мнению, основная идея всех религий. При этом главной виновницей того, что мы не делаем это, а строим гнезда и работаем на сапоги и шубу, была, конечно же, женщина.
Мне было не интересно с ним спорить. Вместо меня и гораздо лучше ответил ему отец Андрей. Они вернулись в студию буквально через двадцать минут после Васи.
– Василий, – сказал он. – Если любишь, то работаешь ради любимой, не в поте, а в радости, а если работу любишь, то и работаешь с удовольствием. И подставь левую, относилось не ко всем вообще, а только к отношениям с ближними. Внутри большой клановой семьи.
– Ну, как Вас в древлеправославие-то 21опять затягивает, – усмехнулся Аркадий, а Вася грустно констатировал:
– Знаете, Андрей Николаевич, когда в твоей семье один подставляет левую, а другой берет око за око, когда тебе приходится сражаться в собственном окопе, то шанса на выживание нет ни у отдельной семьи, ни у человечества в целом.
В тот раз я окончательно поняла, что отношение к женщинам у Васи имеет глубоко личную основу. Я точно чувствовала в нем стремление к тому, чтобы отказаться от своих мыслей, которые мучали его самого больше других. Не знаю почему, но я никак не могла отделаться от чисто материнского чувства к нему. Единственно, когда оно уступало место другим чувствам или прибавляло их к этому было, когда он читал или я находила его стихи на обрывках бумаги. Через них смотрел на меня он настоящий. Он, прекрасный, веселый и радостный; отпустивший свои обиды и тяготы. Он…
– Па-а-адона-а-ак! – Это внезапно и весело, без всякой злобы, заорал Аршик. – Вот так ты подставляешь левую, паршивец?
Все застыли в недоумении.
– Сожрал всю пиццу, лешак кургузый! А о брате своем кто будет думать? Пушкин, что ли?
– Да вон еще одна в духовке, – сказал Вася примирительно.
Я поняла, что выпад был сделан специально. Разговор переметнулся на другую тему, и вечер закончился