Зато хорошо вспоминалось собственное миропомазание. Тогда ей точно было страшно. Епископ, сам высокий, в своей высокой митре казался ей просто великаном. Она его так боялась! Он смотрел на неё сверху вниз, хотя Николь в восемь с половиной лет трудно было назвать маленькой. Она уже тогда была выше половины своих одноклассников. Она взирала на епископа с суеверным ужасом: он был похож на какой-то персонаж из бабушкиных волшебных рассказов.
Устрашающе величественный, в поблескивающем орнате, так и казалось, что ты только прикоснись к нему и что-то случится, например, превратишься в столб огня или цвеок. А касаться его необходимо: у него нужно поцеловать перстень. Николь стояла, дрожа и думала – не будет ли верхом неприличия, если она не станет целовать этот перстень? И тут выяснилось, что епископ сам будет касаться её. это Марина сказала после того, как предложила ей выбрать себе новое имя для миропомазания – всегда лучше иметь побольше ангелов-покровителей. Марина сказала, что после того, как Николь подойдет к епископу и стоя на коленях, поцелует его перстень, епископ нарисует ей на лбу и руках кресты освященным маслом – миром. Она стояла, не дыша, пока, наконец, прохладная рука не начертила чем-то приятно пахнущим крест на её лбу, потом на тыльной стороне рук. Было лето: начало июля, было очень жарко, но лоб Николь был покрыт холодной испариной от страха и напряжения. И когда она почувствовала, что крест на ней нарисован, ей показалось, что её просто припечатали лбом к чему-то горячему, как будто она заснула за бабушкиными пирожками у плиты, когда её поставили за ними присмотреть, и ткнулась лбом в крышку сковородки: лоб так и шипел. И руки тоже.
Её словно что-то тащило, притягивало как железо к магниту, к руке епископа: она наклонила голову, чтобы быстрее встретить этот огонь, которым он её снабдил и подняла так же руки, протягивая их ему навстречу. И когда он тихо повернулся и отошёл от неё, это ощущение жара осталось и не пропадало, как надеялась Николь, наоборот – постепенно усиливаясь. Казалось, что кресты на лбу и на руках пылают, потому, что они её обжигали. Больше всего на свете ей тогда хотелось стереть их, чтобы избавиться от этого ощущения. Она и попыталась, если честно, хотя никому не признавалась в этом. Вдруг так делать нехорошо? Но жар не прошёл и Николь до конца мессы изнывала от любопытства: остался ли на лбу след от этого нарисованного креста, ведь не даром же у неё так горела кожа? На руках следов не было – это она проверила сразу. Потом, после мессы, долго разглядывала своё отражение в зеркале, но так ничего и не увидела – лоб был чист.
Тут неожиданно, ни с того ни с сего, вспомнилась смерть матери. Бабушкино горе и серое лицо деда. Вспомнилось, как плакала, даже во сне, мама, как сжимал до синеватой белизны руки папа, в церкви на панихиде, и как негромко и потому очень страшно рыдал отец Теодор в больнице, после того как соборовал мать. Он приехал через две с половиной недели после миропомазания