Я не встречаюсь с толкачами после десяти. Слишком подозрительно уж, слишком. После работы – пожалуйста. Могу подскочить куда угодно, только не в безлюдное место. Если за мной будут следить, то как раз в безлюдном и повяжут. Так и вижу эту картину: встречаюсь с толкачом после десяти и в безлюдном местечке, как вдруг меня хватают за плечо и с ходу: а ты что здесь делаешь? Честный человек с ответом не найдётся, а я себя считаю человеком честным, никого не обманываю, никого не граблю, живу в своё удовольствие. Зачем мне тихариться? Так что с толкачами я встречаюсь в людных местах и при солнечном свете, а зимой, когда солнце заходит в четыре – при свете фонарном. Такой уж я человек, не терплю всей этой эзотерической мути, захотел продать напас – продай по-человечески, а не так, будто я с вампирами встречаюсь, ну детский сад, ей-богу.
Так что после десяти я с толкачами не встречаюсь. Но сегодня – случай вон из ряда. Этот парень упёрся намертво, я и так, и эдак уговаривал, но хоть бы что – в полночь и под мостом у Свислочи, что на Немиге. С ума сошёл, говорю ему, да там после одиннадцати одни наркоманы собираются, поле непаханое для ментов с недовыполненным планом. Но парень упёрся: под мостом и в темноте, хоть тресни, а у меня запасы на исходе, и я понимаю, что на этот раз не отвертеться. Хрен с тобой, говорю, напялил джинсы, накинул пальтецо, сунул ноги в кеды. Я уже забыл, когда в последний раз без травки спать ложился, и обламываться не хотелось. И я, значит, собрался и поехал.
Точнее, не поехал. Потому что с кухни выходит Светка и начинает орать. Она всегда орёт, у неё такой регистр, так что сразу не понять, то ли она злится, то ли просто чаю предлагает. На этот раз явно не чаю, упёрла руки в бока и орёт: куда надумал, слышь! Я обычно не обращаю внимания, но тут решил уделить пару слов: за пивом, говорю, собрался, раньше двенадцати не жди. У неё совсем крыша тогда съезжает: какое, кричит, пиво, магазины все давно закрылись, ребёнок плачет в кроватке, ты мне жизнь поломал, сволочь! У меня на это одна реакция: затыкаю уши руками и выбрасываюсь из квартиры, да я бы из окна выбросился, если б выхода не стало, но Бог до сих пор миловал: дверь на месте, ключ в кармане, захотел – ушёл, а вы уж как-нибудь сами.
Не люблю шляться в темноте. Прежний мой толкач, Артёмка, готов был обслужить в любой момент. Звоню ему, бывает, в воскресенье, семь утра, а он мне: да я уже выехал, через двадцать минут на месте буду, не опаздывай. Я подумать не успел, а он уже выехал. Хорошо, когда между клиентом и поставщиком такие отношения, если б в мире все так ладили, никаких войн бы не было, и Христу, может, не пришлось бы за наши грехи умирать. Да если бы я на Артёмке женился, я бы счастливее стал, чем сейчас. Он бы мне анашу бесплатную, а я ему… неважно, это фантазии. Главное, мы с Артёмкой были так близки, что он мне скидку делал десятипроцентную, а вам не каждый барыга и два процента скинет, так что решайте сами, кем был для меня Артёмка – возможно, братом, а возможно, святым.
Но Артёмку замели. Причём довольно по-дурацки. Он же, добрая душа, людям верить привык, а осторожности в крови не заимел. Был у него один клиент, Гришка, тот ещё раздолбай, ничего в жизни не знал, кроме как покурить и в астрал. И вот идёт намедни по улице, идёт-идёт, как вдруг на него набрасываются четыре быка и начинают побивать, сперва руками, а как на землю пал – и ноги в ход пошли. И Гришка лежит, не защищается совсем, шепчет только: «Сына не трогайте, сына моего не трогайте, прошу». С чего он взял, что у него сын есть – понятия не имею. Быки его отделали и смылись, а он всё лежит посреди проспекта и как заведённый: «Только вы его не трогайте, только сына моего, прошу, не трогайте». Так и лежал, говорят, несколько часов, пока ему не вызвали ноль-три, из скорой помощи его отправили в дурку, а из дурки – да в накрологию прямиком, тут бы истории и закончиться, но для Гришки она только начиналась.
Привели его в кабинет к наркологу. А тот мужик видный, увесистый, всех из кабинета выгнал, остался с Гришкой наедине. Ну что, говорит, херовый был приход. Ой, херовый, жалуется Гришка, так колбасило, что лучше б я и не рождался. Ну, ты гляди, что у меня есть, говорит нарколог, а сам из выдвижного ящичка достаёт чек, забивает косяк и раскуривает. Я сам не видел, но мне рассказывали: Гришка глаза вылупил, за косяком потянулся, взорвал – поморщился. Доктор, говорит, вы что, реально с этого прётесь? Да это сено, а не трава. Нарколог покраснел: а что, бывает лучше? Тут имя Артёмки и всплыло. У меня, говорит Гришка, пушкарь знакомый, такую травку толкает – закачаетесь. Равнодушных не было. Всяких я встречал, говорит, отъявленных и прожжённых, так их с одной затяжки уносило. Есть у меня дружище, Черепом зовут, всё хвастался, что ни одна дрянь его не берёт, а я ему: не хвастайся, попробуй для начала, что мне Артёмка насыпал. Ну, Череп дунул раз, другой, а третьего не понадобилось. Он сначала долго-долго смотрел в потолок, внимательно так смотрел, словно дырку сверлил взглядом, а потом заговорил. И на каком языке – непонятном, чужом! Экзорцизамус те, говорит, омнис иммундус спиритус. Я говорю: чё? А он мне: омнис сатаника потестас, омнис инкурсио инферналис адверсари. И тут меня пробивает на ржач – я тоже слегка дунул, так что всё естественно, он разговаривает, я ржу, и между нами отбывается такой вот диалог:
«…омнис легио, омнис конгрегацио…»
«А-ха-ха-ха!»
«…эт