Раньше Григорий Иосифович не замечал, что люди слепы и всегда смотрят друг сквозь друга, не замечая друг друга.
Впрочем, он не был склонен к философским размышлениям и горестным переживаниям. Наоборот, ему свойственно было радоваться даже самым незначительным мелочам: красивому восходу над морем, абрикосам, которые он не ел Бог знает сколько лет, улыбке ребёнка на улице.
Он был не очень требователен к жизни, как многие евреи. Ведь этот народ веками ухитрялся не просто выживать, но и жить полной, насыщенной жизнью в совершенно нечеловеческих условиях. Это свойство: радоваться жизни, хотя ничего радостного не происходит, – ему тоже было присуще.
Поэтому юбилей не был для него совсем уж пустым, несчастливым днём. Несмотря ни на что, это был удивительный день.
Он шёл по улицам родного города, где прошли почти 80 лет его жизни, где его легко узнали бы каждый камень на мостовой, каждое дерево.
Он шёл, и удивительное чувство жизни охватило его. День был сырой, промозглый, ещё с вечера зарядил нудный, унылый мелкий дождик, с моря порывами задувал норд.
Он шёл и минутами чувствовал себя, как в детстве, когда знаешь, что всё хорошо и впереди долгий счастливый день. Он жив, всё ещё жив: что ещё нужно! «Пешком с лёгким сердцем выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен, весь мир предо мной». Это чувство он испытывал много раз в своей жизни. Сейчас он уже не был ни здоров, ни свободен, дороги его не были большими, и ему было 90 лет.
Но связь его с миром, родным городом, когда-то жившими и живущими здесь людьми, продолжалась у него в душе – и в этот день он особенно остро чувствовал эту связь.
Да, это всё-таки был необыкновенный, счастливый день!
Но если б и можно было об этом кому-то рассказать, кто понял бы его?
Григорий Иосифович закрыл наружную дверь, оставив ключ в замке. Затем снял куртку и повесил на вешалку, а тележку оставил неразобранной у двери.
Примерно в метре от первой, внешней, двери находилась вторая, внутренняя. В этом узком пространстве висела одежда и стояла тележка.
Он открыл внутреннюю дверь и, пройдя через комнату, которая показалась бы нам очень необычной (огромная, сумрачная, с высоченным потолком), вышёл на кухню. Здесь он включил свет и стал готовить завтрак.
В маленькую помятую алюминиевую кастрюльку налил немного воды, подсолил, потом стал чистить картошку. Чистил он её не ножом, а стальной губкой. Картошка была молодая, с шелушащейся шкурой, хорошего сорта. Но каждая картофелина – величиной всего лишь с большую сливу.
Поставив варить картошку, он достал из пакета, стоявшего на полу, два больших яблока и стал их чистить ножом. Яблоки были полусгнившие. Ему они не стоили ни копейки: знакомая торговка-молдаванка с Привоза отдавала их даром. Срезав все сгнившие части, он помыл яблоки. Затем достал маленькую луковицу и очистил её.
Двигался старик неторопливо и делал всё тоже очень медленно, потому что руки у него дрожали: всё-таки