Меня прервал знакомый легкий стук в дверь, и на пороге вновь появилась Сара. За ней в кабинет вошел Крайцлер: прежде чем войти, они явно болтали друг с другом – эхо разговора просочилось в кабинет. Однако я успел заметить, как Ласло пристально изучает Сару. Это было почти неуловимо, но чертовски знакомо – именно так большинство людей реагируют на женщину в Управлении.
При виде Крайцлера Теодор мгновенно вклинился между ним и Сарой.
– Крайцлер! – воскликнул он, прищелкнув языком. – Приятно, доктор, очень приятно вас видеть!
– Рузвельт, – произнес Крайцлер, тепло улыбнувшись в ответ. – Давненько не виделись.
– Слишком, слишком давно! Ну что – сядем и побеседуем или же мне распорядиться вынести все из кабинета, чтобы мы наконец смогли насладиться реваншем?
Последняя фраза Теодора касалась их первой встречи в Гарварде, переросшей в боксерский поединок. Мы посмеялись, рассаживаясь по креслам, лед в мгновение ока треснул, и мысли мои скользнули в те далекие времена.
Хоть я знал Теодора задолго до его появления на первом курсе Гарварда в 1876 году, близко общаться нам тогда не довелось. Вдобавок к своей вечной болезненности он производил впечатление прилежного и благонравного юноши, тогда как мы с моим младшим братом прилагали все мыслимые усилия, насаждая хаос и анархию на улицах, соседствовавших с нашим Грамерси-парком. Мы были «Главарями» – на самом деле этим прозвищем нас наградили друзья родителей, и оно всплывало всякий раз, лишь стоило зайти беседе о неизбывном проклятье, покаравшем образцовое стадо нашей семьи двумя безусловно паршивыми овцами. В жизни все обстояло, конечно, далеко не так мрачно – в наших проделках не было особого зла или порока, просто мы предпочитали учинять свои выходки в составе небольшой, но крайне задиристой ватаги, состоявшей из соседских ребят, чьим домом служили задворки и переулки вокруг Газового Завода, лежавшего к востоку. Ребята эти считались приличной компанией в нашем затхлом уголке никербокерского общества[11], где класс повелевал всем, а взрослые не были готовы терпеть самостоятельно мыслящих детишек. Несколько лет подготовительной школы вдали от компании не изменили мой характер. И, разумеется, тем громче зазвучал тревожный набат, возвещавший окружающим об опасности столь вызывающего поведения с моей стороны, когда в день моего семнадцатилетия вдруг выяснилось, что прошение о зачислении моей нескромной персоны в Гарвард практически отклонено – фатум, которому я бы несказанно обрадовался. Но в глубинах кошелька, принадлежавшего моему отцу, были заключены поистине всемогущие силы, одного вида коих было довольно, чтобы склонить весы в мою сторону, и я спустя несколько времени обнаружил себя