Я побледнел и задрожал от гнева. Жюльетта медленно повернулась, холодно взглянула на меня и снова отвела глаза к окну.
– Венеция, – проронила она, – мы любили тебя когда-то, и даже теперь я не могу глядеть на тебя без волнения: ведь он тебя боготворил, он вспоминал о тебе всюду, куда бы ни приезжал; он называл тебя своей дорогой отчизной, ибо ты была колыбелью его знатного рода и один из твоих дворцов еще поныне носит то же имя, что носил он.
– Клянусь смертью и вечным блаженством, – процедил я, понизив голос, – завтра же мы расстанемся с этой дорогой отчизной!
– Вы можете завтра расстаться и с Венецией и с Жюльеттой, – ответила она мне с ледяным хладнокровием. – Что же до меня, я не желаю получать приказаний от кого бы то ни было и покину Венецию, когда мне заблагорассудится.
– Я, кажется, вас понимаю, сударыня, – возмущенно возразил я, – Леони в Венеции.
Жюльетта вздрогнула, точно ее поразил электрический ток.
– Что ты говоришь? Леони в Венеции? – вскричала она в каком-то бреду, бросаясь ко мне на грудь. – Повтори, что ты сказал, повтори его имя! Дай мне хотя бы еще раз услышать его! – Тут она залилась слезами и, задыхаясь от рыданий, почти потеряла сознание. Я отнес ее на диван и, не подумав помочь ей еще как-то иначе, стал снова расхаживать по краю ковра. Постепенно гнев мой утих, как утихает море, когда уляжется сирокко. Внезапное раздражение сменилось острой и мучительной болью, и я разрыдался, как женщина.
Глава II
Все еще погруженный в свои терзания, я остановился в нескольких шагах от Жюльетты и взглянул на нее. Она лежала, отвернувшись к стене, но трюмо высотою в пятнадцать футов, занимавшее весь простенок, позволяло мне видеть ее лицо. Она была мертвенно-бледна; глаза ее были закрыты, точно она спала. Выражение ее лица говорило скорее об усталости, нежели о страдании, и полностью передавало то, что творилось у нее в душе: изнеможение и безучастность начинали брать верх над недавней бурной вспышкой чувств. Ко мне вернулась надежда.
Я тихо назвал ее по имени, и она взглянула на меня с каким-то изумлением, словно память ее утратила способность хранить в себе слова и поступки, а душе уже недоставало сил таить горечь обиды.
– Что тебе? – промолвила она. – Почему ты меня разбудил?
– Жюльетта, – прошептал я, – прости меня, я тебя оскорбил, я уязвил твое сердечное чувство…
– Нет, – ответила она, поднося одну руку ко лбу и протягивая мне другую, – ты уязвил лишь мою гордость. Прошу тебя, Алео, помни, что у меня нет ровно ничего, что я живу тем, что даешь