Итак, вот чем обладал Браммелл. Он обладал грацией, даруемой небом и столь часто извращаемой общественными стеснениями. Но так или иначе он ею обладал и тем отвечал прихотливости общества, скучающего и чрезмерно подавленного стеснительной строгостью приличий. Он был живым доказательством той истины, о которой должно неустанно напоминать людям строгих правил: если отрезать крылья у Фантазии, они вырастут вдвое[13]. Он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая ко всему прикасается, ничего не профанируя. Он жил как равный и как товарищ со всеми могущественными и выдающимися людьми эпохи и своей непринужденностью поднимался до их уровня. Там, где и более ловкий человек потерял бы самообладание, он его сохранял. Его смелость всегда была верным расчетом. Он мог хвататься безнаказанно за лезвие топора. И все же говорили, что этот топор, лезвием которого он столько раз играл, обрезал его наконец; что он заинтересовал в своей гибели тщеславие другого подобного ему Денди, и Денди царственного, Георга IV; но его прошлая власть была так велика, что, если бы он захотел, то мог бы вернуть ее.
VI
Его жизнь всецело была влиянием на других, т. е. тем, что почти не поддается рассказу. Это влияние чувствуется все время пока оно длится, когда же прекращается, можно указать на его результаты; но, если эти результаты не отличны по своей природе от породившего их влияния и если они столь же недолговечны, то история их становится невозможной. Геркуланум восстает из пепла; но несколько протекших лет вернее погребают быт общества, чем вся лава вулканов. Мемуары, эта летопись нравов, имеют сами лишь приблизительную достоверность[14]. И так никогда не будет воссоздана во всей необходимой четкости, не говоря уже о жизненности, подробная картина английского общества времен Браммелла. Никогда не удастся проследить влияние Браммелла на современников на всем его извилистом протяжении и во всем его значении. Слова Байрона, что он предпочел бы быть Браммеллом, чем императором Наполеоном, всегда будут казаться смешной аффектацией или иронией. Истинный смысл их утрачен.
Однако, чем нападать на автора Чайльд-Гарольда, постараемся лучше понять его, когда он высказывал свое смелое предпочтение. Поэт и человек воображения, он был поражен властью Браммелла, – ибо мог судить о ней, – над воображением лицемерного и усталого от лицемерия общества. Он стоял перед фактом личного всемогущества, ближе подходившего к природе его прихотливого гения, чем всякий иной факт полновластия, каков бы он ни был.
VII
И тем не менее история Браммелла будет написана этими именно словами, подобными словам Байрона, хотя, по странной иронии